Кто бы они ни были, в здание Судебной палаты они вошли вместе.
— Что-то замышляют, — пробормотал Маниакис. — Клянусь Господом нашим, я должен положить этому конец. — И ужаснулся, осознав только что произнесенные слова.
Он же не знал, с кем разговаривал Парсманий и о чем. Именно так начал свой ужасный путь Генесий — увидел нечто совершенно невинное, предположил самое худшее и стал действовать, основываясь на своем предположении. Двое разговаривают?! Несомненно заговор! Немедленно отправить головы обоих на Столп, чтобы другим было неповадно!
Если начать действовать, не имея доказательств, Видессию вскоре снова охватит безумие. С другой стороны, игнорировать возможную опасность тоже нельзя. Но мог ли брат, его родной брат, предать его? Ведь до сих пор их семья всегда держалась как единое целое. Нет, до тех пор, пока он не получит веских доказательств, он отказывается верить в предательство. Как хотелось Маниакису, чтобы они с Парсманием снова стали детьми, когда отец мог запросто разрешить все их разногласия с помощью пары добрых затрещин! Пожалуй, теперь такой способ не сработает, даже если Парсманий заслужил увесистую отцовскую оплеуху. Плохи дела, подумал Маниакис.
* * *
Одно Маниакис знал наверняка: женившись на Лиции, он чувствовал себя гораздо более счастливым, чем прежде. И если бы дела империи не беспокоили его так сильно, он мог бы сказать, что не был так счастлив за всю свою жизнь. Это чувство облегчало его душу, хотя и было немного неожиданным. После того как они неожиданно очутились в объятиях друг друга, Маниакис поступил так, как и следовало поступить благородному человеку. Но тогда он даже представить себе не мог, к каким восхитительным последствиям приведет проявленное им благородство.
Лиция и прежде была прекрасным собеседником, из тех, кто всегда готов посмеяться вместе с тобой, когда есть над чем, или над тобой, если ты заслужил. Такой она и осталась. Просыпаясь по утрам в одной постели с ней, Маниакис до сих пор иногда ощущал смущение.
— Я боялся, — признался он однажды утром, — что, сделавшись любовниками, мы перестанем быть друзьями. До чего же я рад, что ошибся.
— Я тоже боялась, — кивнула Лиция. — Но если мы не можем положиться друг на друга, на кого тогда надеяться?
— Ты права, — ответил Маниакис, — не на кого. — Но тут же поправился:
— Нет, не так. Ведь есть еще мой отец, твой, Регорий… — Он было хотел назвать Парсмания, но не смог. До чего же грустно, когда нельзя рассчитывать на поддержку родного брата, подумалось ему.
Лиция упрямо тряхнула головой, отбросив с лица блестящие локоны.
— Но это не одно и то же! — возразила она и задумчиво нахмурилась, подыскивая нужные слова. — Ведь то, что связывает нас, оно… оно гораздо глубже! — Она вдруг зарделась румянцем, который не смогла скрыть даже ее смуглая кожа. — Не вздумай надо мной подшучивать! Я знаю, что у тебя вертится на языке. Но я совсем не то имела в виду!
— А я и не собирался шутить, — слегка покривил душой Маниакис. — Мне кажется, ты кругом права.
— Вот и хорошо, — сказала Лиция. Вид у нее был самый счастливый. Маниакис потянулся к шнуру звонка, которым он вызывал постельничего, спавшего в комнате по соседству с императорской опочивальней. — Сейчас зима, — поменяла тему Лиция, — поэтому я сплю в шерстяной рубашке. Но мне не хотелось бы, чтобы постельничий присутствовал при том, как я встаю с постели обнаженная, как это бывает в жаркое, душное летнее время!
— Нифона тоже сперва стеснялась его, — заметил Маниакис. — Но быстро привыкла.
— Я думала совсем о другом, — ответила Лиция. — Может, для него мучительно видеть меня обнаженной? Верно, телом он давно не мужчина, бедный малый, но вдруг в его голове по-прежнему бродят мужские мысли, хотя ничего хорошего они ему принести не могут?
— Не могу себе представить, — признался Маниакис. — У меня никогда не хватало смелости спросить. Но наверно, все не так страшно.
Разве можно долгие годы сохранять нормальные мужские потребности, не имея абсолютно никакой возможности их удовлетворить? Если так, то лично я давным-давно сошел бы с ума, подумалось ему. Ради блага самого Камеаса Маниакис надеялся, что евнух такой же бесполый, как его голос.
Вошедший постельничий долго и придирчиво оглядывал одеяния, висевшие в стенной нише. Наконец он спросил:
— Устроит ли величайшего на сегодня эта светло-зеленая шерстяная мантия?
— Думаю, да. — Маниакис пощупал ткань:
— Хорошая, плотная шерсть. В ней будет тепло, даже если внезапно налетит вьюга.
Сбросив ночную рубашку, он уже почти влез в поданное Камеасом дневное императорское облачение, как вдруг почувствовал на груди усиливавшееся тепло, не имевшее никакого отношения к шерстяной мантии. Его рука сама метнулась к амулету, который когда-то давно, еще в Опсикионе, дал ему Багдасар. Золотой брелок со вставленным в него гематитом уже обжигал пальцы.
На мгновение Маниакис замер в изумлении, но потом вспомнил, о чем предупреждал его васпураканский маг: если амулет нагревается, значит, на его владельца совершено нападение с помощью колдовства. Сразу же на ум ему пришло другое предупреждение Багдасара: амулет не может долго противостоять такому нападению.
Как был, в одних подштанниках, с болтающимся на груди амулетом, Маниакис выскочил из опочивальни и помчался по коридорам резиденции; за его спиной раздавались удивленные восклицания Лиции и Камеаса. Отвечать не было времени — амулет на груди, уже нестерпимо нагревший, становился все горячее.
Он изо всех сил забарабанил в дверь Багдасара, потом повернул ручку, толкнул створку всем телом и ворвался внутрь. К счастью, маг не удосужился запереть дверь на ночь. Багдасар сразу сел в постели; на его затуманенном от сна лице читалось изумление. Из-под одеяла рядом с ним вынырнула голова одной из служанок Лиции. Девушка смотрела на Автократора с тем же выражением, что и Багдасар. Похоже, ни на одном из них не имелось даже той одежды, какая была на Маниакисе.
— Колдовство! — задыхаясь, произнес Маниакис, указывая на амулет.
Мясистое лицо Багдасара сразу приобрело осмысленное выражение. Он вскочил с кровати, не забыв очертить у сердца магический знак солнца. Маг действительно оказался совершенно голым. Судя по тому, как встревоженно запищала служанка, торопливо прикрываясь простынями, на ней тоже ничего не было.
Маниакису казалось, будто неведомая рука все сильней сжимает его внутренности. Как бы силен ни был амулет, полностью противостоять вражеским чарам он не мог. Маниакис широко зевнул, как он привык делать при насморке, чтобы прояснить мысли в голове, но это не помогло. Давление чуждой, вражеской руки на его внутренности продолжало нарастать.
