Треверров осталось всего ничего… Рейгред да Эрвел, не считая троюродных сестер и тому подобных теток. Да дед Мельхиор. Все. Если бы не Герен, то и тех бы не досчитались.
Впрочем, Треверры — это Треверры, а я — паршивая овца, отрекшаяся от семьи. Меня вычеркнут из фамильных списков и постараются поскорее забыть. Обидно, несправедливо… но во многом я сама виновата. Ну что мне мешало спрятать эту ужасную книгу? Запереть ее в сундук, в стол, хоть под матрас засунуть? И Стуровы рисунки… Отец Арамел тактично умолчал, что такое обилие автопортретов по меньшей мере внушает удивление. Не говоря уже об автопортретах в полный рост и в весьма фривольном виде…
Сообщница убийцы… Посмотри на меня, отец, я — сообщница твоего убийцы. Я вступила с ним в преступный сговор. А теперь мы вместе сбежим…
Нет, ну надо же, как кальсаберит его растянул! Никогда бы не подумала, что из обычных дровяных козел можно соорудить приспособление для пыток. Не убеждайте меня, святой отец, что у вас не было никакого желания причинять арестованному лишние страдания. Вы мстили ему, все-таки мстили, хоть он и спас вам жизнь. Иначе вы просто связали бы его и заперли покрепче. А не растягивали за руки-за ноги, словно струну на виоле. Документ, говорите, для отчета? Для вас это, может, и документ, а для меня — самая что ни на есть натуральная пытка. Разве нельзя было придумать какую-нибудь хитрость, чтобы и отчитаться по правилам, и не устраивать тут филиал Сабральского подвала? Сами же сказали — некоторым достаточно показать эти ваши инструменты… бррр! Господь создал тела наши по образу своему и подобию, следовательно — надругательство над смертным телом есть надругательство над образом Божьим. Господь воздаст убийце на том свете за все его негодяйства, а нам, святой отец, не следует брать на себя полномочия Всевышнего. Грех это, грех гордыни, разве не так?
Или я что-то не понимаю, и вы учинили над ним все это именно в благодарность за спасение? Потому что, если бы вы не питали к нему никаких теплых чувств, то и положение его было бы сейчас неизмеримо хуже? Куда уж хуже…
Убит при попытке к бегству. Вот она, благодарность. Ни долгого следствия, ни пыток в Сабрале, ни позорной казни на площади… Как-то я видела публичную казнь… до сих пор снится. Мне слишком легко представить себя в роли жертвы.
Я поднялась с табурета, подошла поближе. Иззелена-бледное лицо в раме черных рукавов. Вывернуты плечи. Кисти рук… ой, мама! Глаза провалились. Словно уже покойник. Адван Каоренец? Тот, Кто Вернется? Не тот и не другой.
А дышит ли он, эй? Пульс есть, но какой-то вялый, поверхностный. Ожоги. Довольно глубокие, с обугливанием кожи. Сукровица течет. Высушить бы раны, повязку наложить, а то ведь так и будет течь, корки не образуется, а там и до заражения недалеко…
Кем бы ты ни был… Ведь ты лекарь, ты истинный целитель. Как же ты смог? Как у тебя рука-то поднялась?
И тут он открыл глаза. И поглядел на меня. И я вроде бы сперва отшатнулась, потому что это был взгляд убийцы, а затем смутилась, потому что ни кровавой жажды расправы, ни пылающей ненависти я в его глазах не усмотрела. Не было там и мольбы, не было и страха. А было что-то вроде вялого интереса, и — узнавание.
— М-м! — замычал убийца.
— Больно? Больше не буду трогать, — нащупала узел повязки, кое-как раздергала, сорвала и откинула тряпку прочь. Вытащила кляп, — Пить, наверное, хочешь? Где-то здесь была вода…
Кувшин стоял у табурета, а на нижней перекладине козел болтался ковшик. Я просунула ладонь пациенту (убийце!) под затылок, приподняла голову, помогла напиться. Он отдышался, потянулся опять. Поил ли его Арамел? Кувшин оказался почти полон. Убийца прополоскал рот, сплюнул на пол.
— Спасибо… — я скорее догадалась, чем поняла. Он покашлял, прочищая горло.
Почти сутки в такой растяжке — и он еще в сознании! И даже пытается говорить. Поразительная живучесть.
— Ты слышал, что предлагал кальсаберит? — я принялась потихоньку растирать ему кисти рук. Холодные, омертвевшие. Боюсь, кровообращение не восстановить, слишком туго перетянуты запястья, — Я думаю, это лучший выход из положения.
Он даже не морщился. Ничего уже не чувствует. Эх, отец Арамел, сдается мне, его и убивать теперь не надо, просто отвязать без наложения жгута. Сам помрет от токсического шока.
— Лучший, говоришь?
— Тебя все равно убьют.
Ухмылка. Он еще ухмыляется!
— А тебя? И твоего Стуро?
Я опешила.
— Откуда ты знаешь, как его зовут? Он назвал тебе свое имя?
— Не он, а ты, — голос его постепенно обретал силу. Низкий голос, из тех странных негромких голосов, что слышны в любой толпе. Знакомый голос колдуна из развалин, — Вспомни. Ради всех богов, пошевели мозгами.
— Ну, вырвалось… А ты сразу и вцепился. Нельзя Мотылька называть по имени, раз он сам тебе его не назвал!
— Слушай, — он вдруг задержал дыхание и стиснул зубы.
— Что? Больно, да? Ты чувствуешь пальцы?
— Слушай, — повторил он, — не отвлекайся. Этот… кальсаберит… отправился сейчас ноги свои лечить… руку мазать… Скоро вернется. Времени мало. Пошевели мозгами.
Ага. Сейчас. Развяжу я тебя, конечно. И поволоку на себе в подземный ход. Разбежался.
— Ты что, свихнулся? Я что, по-твоему, совсем чокнутая?
— Почти.
— Сам дурак.
— Очень может быть.
— Я тебя напоила, растерла, ты спасибо сказал… все!
И он захохотал. Тихо и хрипло. Я ясно слышала, как в горле у него что-то шуршит, царапается и скребется. Потом он задохнулся и принялся надсадно кашлять. Пришлось снова дать воды.
— Мне в принципе плевать, — прохрипел он наконец. И действительно плюнул. Слава Богу, мимо, — я просто хочу, чтобы ты знала, на что идешь. Он уберет вас. Уходите сами. Сейчас. Без его помощи.
— Я тебе не верю. Да кто ты такой, чтоб я тебе верила? Убийца!
Он устало прикрыл глаза.
— Я сказал, ты слышала.
Пауза. Я обошла козлы и взялась за растирание ног. Для лучшей фиксации Арамел стащил с арестованного сапоги. Ступни оказались в таком же плачевном состоянии, как и руки.
— Да я тебя и не слушала! — не выдержала я внутреннего кипения, — ты убил мою сестру! Убил моего отца! И, если я исполняю свой марантинский долг, это не значит, что мною можно вертеть, как тебе заблагорассудится! Я тебе сейчас кляп обратно в рот затолкаю!
— В кувшине еще вода осталась?
— Осталась… — я потянулась было к кувшину.
— Вот и окатись, — посоветовал он, — Остынь. Что орешь, как на базаре?
Нет, ну надо же! Мразь бессовестная. Как таких земля носит? Отец Арамел голову ломал, как бы выродку этому помочь. И придумал ведь, и рискнуть решился. Долгом своим поступается. А это чудовище, глазом не моргнув, обливает благодетеля грязью. Слушать подобное — никакого терпения не хватит. Даже марантинского.
