— Ваша милость, я глубоко чту честь, оказанную мне. Скажу, что с готовностью отойду в сторону и уступлю место другому, если это… облегчит положение. Я буду горд служить под началом герцога Тьерри, например, или вашего брата Мальмонта, если вы его предпочтете.
— Не предпочту. — Голос Синь был ломким. — Бертран, пойми меня, это не просьба, это приказ. Если ты откажешься, я буду считать это предательством в военное время и поступлю соответственно.
— Госпожа моя! — начала Ариана де Карензу, она тоже сильно покраснела. — Графиня, это… — Она осеклась, повинуясь быстрому, повелительному жесту правительницы.
Синь даже не взглянула на нее. Она по-прежнему смотрела на Бертрана де Талаира, словно бросала ему вызов.
— Ты поведешь нашу армию, герцог, — сказала она тоном, не допускающим возражений. — Это приказ. — А потом прибавила, очень четко, подчеркивая каждое слово: — Не подведи меня.
Уртэ де Мираваль медленно, тяжело поднялся на ноги. Розала, наблюдая за ним, почувствовала на себе гнетущую тяжесть, подобно грузу камней. Это была не ее история, не ее страна, но ей казалось, она понимает то, что сейчас надвигается и что это будет означать. Все в зале, все съехавшиеся в Барбентайн, казалось, застыли, запутались в темной паутине, сплетенной давным-давно.
— Тогда он поведет армию без воинов Мираваля, — произнес Уртэ с мрачным, неестественным спокойствием, которое в каком-то смысле соответствовало манере самой Синь. — И на ваши плечи, графиня, должно лечь это бремя. Возможно, вы помните, раз уж так свободно говорите о мертвых, что в этом зале у меня больше, чем у всех, оснований называться вашим сыном. — И он резко повернулся кругом и зашагал к двери.
— Подожди, Мираваль! — крикнул Тьерри де Карензу.
Уртэ не обернулся. Он открыл дверь и вышел, и они услышали, как дверь с грохотом захлопнулась за ним.
Эхо, подумала Розала, с трудом сглотнув. Эхо прошлого, которое грозит уничтожить настоящее. Она обвела взглядом комнату, замечая оттенки мрачного предчувствия. Только правительница не поддалась предчувствиям, только Синь не выказывала страха или сомнения.
— Сколько это человек? — Этот вопрос задал Фальк, это были первые слова, произнесенные ее братом, и, что характерно, касались самого прозаичного из всех аспектов происходящего.
— Полторы тысячи или чуть больше. Почти все хорошо обучены. — Это ответил Тьерри де Карензу, единственный, кто попытался помешать уходу Уртэ. Это был очень большой отряд, и Розала достаточно долго прожила в Арбонне и знала почему: в результате двух десятилетий стычек между Талаиром и Миравалем оба герцога собрали вокруг себя значительные силы воинственных коранов. А сегодня утром эта имеющая глубокие корни вражда стоила Арбонне половины этих людей.
— Понятно, — тихо ответил Фальк. Ее брат не был склонен развивать свою мысль. В этом не было необходимости; все присутствующие в этом зале понимали последствия ухода от них Уртэ. — Вы собираетесь его арестовать? — спросил Фальк.
Ему никто не ответил. Бертран уставился в окно, явно потрясенный. Розала видела, что канцлер Робан прислонился к стене, словно отчаянно нуждался в опоре; он был бледен как мел. Так же выглядели многие в этом зале. Только графиня, маленькая, несгибаемо прямая, сохранила самообладание.
Розала откашлялась:
— Он действительно будет держаться в стороне? — спросила она. Ей это казалось невероятным, и все же каким-то ужасным образом, одновременно предопределенным судьбой. Почему-то она повернулась к Ариане де Карензу, задавая этот вопрос.
Ариана тоже была бледна. Тонким голосом, так не похожим на ее обычный резкий, приказной тон, она ответила:
— Боюсь, что да. Если не сделает чего-нибудь похуже.
— Это несправедливо! — быстро возразил ее муж, резко взмахнув рукой. Тьерри де Карензу качал головой. — Он не предатель.
— Нет? — Это слово произнес Блэз. По-прежнему этим внушающим легкую тревогу новым, сдержанным тоном. — Как вы назовете человека, который поступает так, как только что поступил он, независимо от того, какую дорогу он выберет потом?
Это был справедливый вопрос, — пусть и резкий. Именно об этом спрашивал Фальк. Ответ легко было дать: такого человека называют предателем.
Розала взглянула на брата и увидела, что он в упор смотрит на нее впервые за это утро. В его глазах, точно таких же, как у нее, она прочла тот же ответ. Если бы это было в Горауте, внезапно подумала она, Уртэ де Миравалю никогда не позволили бы покинуть этот зал живым.
В этой мысли было нечто очень страшное. Она начала понимать часть той цены, которую Арбонна платила за свои свободы и за свою тонкую изысканность.
Розала спрашивала себя, сколько еще придется заплатить.
И именно в этот момент, вспоминала потом Розала, раздался стук в дверь, стражники открыли ее и впустили двух измученных, покрытых дорожной грязью трубадуров с посланием с острова Риан. В этом послании говорилось, что верховной жрице было послано богиней видение о битве у озера Дьерн.
Такое же послание принес другой гонец на остров посреди озера в то же самое утро. Лиссет, которая, разумно это или нет, все-таки не уехала на зиму домой к матери, услышала эту новость, когда пришла по зеленой траве в столовую на завтрак.
Они не слишком удивились. Они знали, что армия Гораута, вероятно, явится к ним. Этот остров был самым почитаемым святилищем Риан на севере Арбонны, а к этому времени все знали, что воины Гораута выступили в крестовый поход во славу бога. Не имело значения, что Коранносу здесь тоже поклонялись. Если бы такие вещи имели значение, с горечью подумала Лиссет, тогда жрицы, дети и те, кто пытался их защищать, не сгорели бы и не лежали сейчас мертвыми.
Она отошла немного в сторону от кучки взволнованно беседующих священников и жриц. Нелегко найти уединение на тесном островке, и как ни удивительно для человека, ставшего взрослым среди тесного общения в мире трубадуров, ее в последнее время привлекало одиночество. Точнее, с той ночи, когда она убаюкала Блэза Гораутского детскими колыбельными, а потом вернулась из его спальни обратно в гостиницу вместе с Алайном. Тем не менее она уже не ощущала ни смятения, ни острой боли. Они остались позади, когда наступила зима. Камень издает плеск, ударяясь о воду, думала Лиссет, стоя на этом самом берегу в тот день, когда приплыла сюда в конце осени, но не издает совсем никаких звуков, погружаясь глубоко на дно озера. Вот что она чувствует, решила Лиссет, или чувствовала, пока не началась война с ее тревожными сообщениями о смертях и кострах, и мысли о личных делах стали казаться пустячными и совсем исчезли.
