Почему-то эта картина казалась фальшивой, но Дэвин не мог бы объяснить почему. Или, точнее, не фальшивой, а какой-то нереальной. Слишком легко она напрашивалась. Дело в том, что это даже могло быть правдой, все могло быть именно так, но Дэвин этого не знал. Не мог знать. У него не было воспоминаний об этой поездке, об этом месте. Никаких корней, никакой истории. Это был дом, но он не был домом. Страна, по которой они ехали, даже не была Тиганой. Он никогда не слышал этого имени до той ночи, полгода назад, не говоря уже об истории, о легендах, хрониках ее прошлого.
Это была провинция Нижний Корте; так он называл ее всю жизнь.
Дэвин покачал головой, раздраженный, глубоко расстроенный. Едущий рядом с ним Эрлейн озирался по сторонам, на его губах играла насмешливая улыбка, что еще больше раздражало Дэвина. Алессан ехал впереди один. После границы он не сказал ни слова.
У него были воспоминания, Дэвин это знал, и, хотя понимал, что это странно и даже неестественно, завидовал принцу. Как ни мучительны были его воспоминания, они имели корни и сформировались на этой земле, которая действительно была его домом.
В том, что чувствовал или вспоминал сейчас Алессан, не было ничего нереального. Эти чувства и воспоминания были болезненной, грубой реальностью, смятой тканью его собственной жизни. Дэвин старался представить себе под веселые песни птиц великолепного весеннего утра, как чувствует себя принц. Ему казалось, что он смог, но только отчасти. Скорее догадался, чем представил. Помимо прочего, и, возможно, прежде всего, Алессан ехал туда, где умирала его мать. Неудивительно, что он подгонял своего коня; неудивительно, что он молчал.
Он имеет право, думал Дэвин, глядя, как скачет принц, прямой и полный самообладания, впереди них. Он имеет право на то одиночество, на то облегчение страданий, которое ему необходимо. Ибо он несет людям осуществление мечты, а большинство из них даже не знает об этом.
И эти мысли вывели его из состояния растерянности, прекратили его попытки осознать, где они находятся. Сосредоточившись на Алессане, он снова обрел способность ощущать страсть, жгучую внутреннюю реакцию на то, что здесь произошло и продолжает происходить. Каждый час каждого дня в опустошенной, сломленной провинции под названием Нижний Корте.
Где-то в глубине ума и души Дэвина созрели плоды долгих зимних раздумий и молчаливого присутствия при разговорах старших и более мудрых людей. Он понял, что он не первый и не последний из тех, кто обрел в одном-единственном человеке воплощение гораздо более трудной любви к абстракции или к мечте.
Именно тогда, оглядывая расстилающиеся перед ним земли под широкой аркой высокого голубого неба, Дэвин ощутил, как задрожали струны его души, будто она была арфой. Будто он сам был арфой. Он скакал галопом вслед за принцем, чувствовал удары конских копыт о твердую землю, и ему казалось, что это барабанная дробь аккомпанирует струнам арфы.
Судьба ждала их, яркая в его воображении, как разноцветные павильоны на равнине во время Игр Триады, которые проводились каждые три года. То, что они сейчас делали, было важным, могло все изменить. Дэвин чувствовал, как что-то уносит его вперед, поднимает и увлекает за собой в приливные волны, в водоворот будущего. В ту жизнь, какой она станет, когда все закончится.
Он увидел, что Эрлейн снова оглянулся, и на этот раз Дэвин улыбнулся ему в ответ. Мрачной, яростной улыбкой. Он увидел, как с худого лица чародея исчезло привычное выражение иронии и на секунду сменилось неуверенностью. Дэвин чуть было опять не пожалел его.
Повинуясь порыву, он подскакал поближе к Эрлейну.
— У нас все получится! — крикнул он оживленно, почти весело.
Лицо Эрлейна, казалось, съежилось.
— Ты глупец, — резко ответил он. — Молодой, невежественный глупец. — Но сказано это было без убеждения, инстинктивная реакция.
Дэвин громко рассмеялся.
Позднее он вспомнит и это мгновение. Свои слова, слова Эрлейна, свой смех под сияющим, голубым, безоблачным небом. Леса и горы слева и просторы впереди, первый проблеск Спериона, сверкающей лентой стремительно бегущего на север перед тем, как повернуть на запад, в поисках моря.
Святилище Эанны лежало в высокогорной долине, отгороженное и защищенное кольцом гор, возвышающихся к югу и к западу от реки Сперион и от бывшего Авалле. Неподалеку проходила дорога, по которой некогда один за другим двигались торговые караваны из Тригии и Квилеи и обратно через высокую седловину перевала Сфарони.
Во всех девяти провинциях у жрецов Эанны и Мориан, как и у жриц Адаона, имелись подобные святилища. Основанные в укромных частях полуострова — иногда очень укромных, — они служили центрами образования и обучения для только что посвященных священнослужителей, хранилищами мудрости и канонов Триады и местами отшельничества, куда жрецы и жрицы могли удалиться от тягот и бремени внешнего мира на время или навсегда.
И не только священнослужители. Некоторые миряне иногда делали то же самое, если могли позволить себе внести «пожертвование», назначенное за привилегию получить укрытие на несколько дней или лет в пределах этих убежищ.
Многие причины приводили людей в эти святилища. Давно ходила шутка, что жрицы Адаона — лучшие акушерки Ладони, так много дочерей знаменитых или просто богатых семей предпочитали провести в святилище богов тот период времени, который поставил бы в неловкое положение их семьи. И, разумеется, все знали о том, что неопределенно большой процент духовенства вырос из живых пожертвований, которые эти дочери оставляли в святилище, возвращаясь домой. Девочки оставались у Адаона, мальчики отправлялись к Мориан. Носящие белые одежды жрецы Эанны всегда заявляли, что не желают иметь ничего общего с подобной практикой, но ходили слухи, опровергавшие и эти заявления.
После прихода тиранов почти ничего не изменилось. Ни Брандин, ни Альберико не были настолько безрассудными, чтобы восстанавливать против своей власти жрецов Триады. Жрецам и жрицам позволили поступать так, как они поступали всегда. Народу Ладони гарантировали свободу веры, какой бы странной и примитивной она ни казалась новым правителям из-за моря.
Но чем занялись оба тирана, с большим или меньшим успехом, так это игрой на противоречиях между соперничающими храмами, так как видели — ибо не заметить этого было невозможно — то напряжение и вражду, которая тлела и вспыхивала между орденами Триады. В этом не было ничего нового: каждый герцог, Великий герцог или принц на полуострове, в каждом поколении, стремился обратить эти трехсторонние трения себе на пользу. Многие стереотипы могли измениться в круговороте лет, некоторые вещи могли измениться до полной неузнаваемости, а некоторые могли затеряться и совсем забыться, но только не это. Не этот хитрый танец государства и духовенства.
