В горах лошадь практически не дает выигрыша в скорости, зато дает выигрыш в выносливости. Поэтому к тому времени, когда Кай добрался до первого селения, его стремление не останавливаться, чтобы как можно скорее добраться до цели, сильно поуменьшилось (несмотря даже на то, что дождь уже кончился), и он решил позволить себе длительный привал.
Селение оказалось совершенно пустым — хотя покинуто оно было, судя по всему, сравнительно недавно и торопливо. Лишь на дальней окраине (Кай прошел через все селение насквозь, дабы убедиться в отсутствии сюрпризов) на него бросилась со злобным лаем тощая лохматая собака, очевидно, забытая в спешке. Ее намерения выглядели серьезнее простого пустобрехства, и Кай вновь вытащил шпагу — но в паре шагов от него псина вдруг остановилась, поджав хвост, еще несколько раз гавкнула, пятась задом и припадая на передние лапы, а потом развернулась и бросилась наутек. «Чует, — подумал Кай. — Чует яд, сочащийся из всех пор моего тела…»
Убедившись, что селение полностью покинуто, Кай зашел в один из домов, сложенный из разнокалиберных камней — в отличие от нескольких соседних, его дверь и окна были закрыты, что позволяло надеяться на отсутствие сырости и грязи внутри. Сырости там действительно не оказалось, но пахло затхлостью. Все три комнаты были совершенно пусты — хозяйственные крестьяне, должно быть, успели вывезти весь свой скарб. Лишь на полу валялись несколько черепков да самодельная тряпичная кукла. Интересно, подумал Кай, они эвакуировались по приказу имперских властей — или ушли к Изольде? Все, вместе с женщинами и детьми? На детей — во всяком случае, маленьких — Изольда влиять не должна, но кто же станет их спрашивать… Хорошо, что маги не стали пробовать эту версию убийцы. Хотя, может, и стали, просто Игнус предпочел об этом не рассказывать. Изольда ведь тоже не настолько глупа, чтобы подпустить к себе того, над кем заведомо не властна — даже если это невинно выглядящий ребенок… А забавно, во что превращается жизнь семьи, в которой оба супруга влюблены в кого-то третьего, причем в одного и того же и заведомо безответно. Таких коллизий и драм взаимной ревности, кажется, не описывал ни один писатель прошлого…
Кай обследовал несколько соседних домов в поисках топлива для очага; не везде жители оказались столь же расторопны (или же бережливы), как в первом доме, так что он вернулся с двумя громоздкими, грубо сколоченными табуретами и топором, позволившим их разрубить. Огонь не нужен был ему ни для тепла (по крайней мере, пока солнце еще припекало с прояснившегося неба; Кай догадывался, что ночью здесь будет куда холоднее), ни для приготовления пищи — но вот высушить насквозь промокшую одежду он мечтал уже давно.
Часа через три, обсушившись и отдохнув, он продолжил путь. Судя по карте — пострадавшей от воды, но все еще читаемой — до заката он должен был успеть добраться до следующей горной деревушки.
Кай несколько переоценил свои силы и увидел деревню уже в сумерках — пожалуй, еще полчаса, и он не смог бы различить ее в темноте, а ночевка под открытым небом без теплой одежды на этой высоте уже представляла бы собой изрядную проблему. И все же зрелище прилепившегося к склону селения, открывшееся за очередным поворотом, не слишком способствовало подъему настроения. Белевшие в полумраке дома с черными провалами окон и дверей, не оживленные ни единым огоньком, походили на наполовину выкопанные из земли черепа. Это селение также оказалось совершенно пустым — на сей раз даже и без собак. Отсюда жители бежали в еще большей спешке — в домах сохранилась мебель и прочие вещи, кое-где на столах стояли глиняные миски и кувшины с остатками давно прокисшей и сгнившей еды. Лари и сундуки стояли распахнутыми и часто выпотрошенными лишь наполовину, через бортик переваливались, беспомощно свесив рукава, «выходные» рубахи и парадные расшитые платья, валялись брошенные в спешке тюфяки, подушки, одеяла, мотки пряжи, кухонная утварь. В сгущавшейся темноте Кай не стал обыскивать всю деревню, а остановился на ночлег в первом же доме, где отыскался тюфяк на лежанке и не воняло ничем разлагающимся.
Его пробуждение оказалось не самым приятным.
Двое, навалившиеся сверху и связавшие ему руки, сделали это с таким проворством, что Кай ничего не успел бы сделать, будь он даже профессионалом тайной войны. Впрочем, хорошо натренированный агент, возможно, проснулся бы, когда они только вошли в дом… или даже только приблизились к нему. Но жалеть об упущенных возможностях было поздно, поэтому Кай, оценив ситуацию, не стал сопротивляться и позволил этим двоим доделать свое дело.
— Какого Вольдемара? — спросил он спокойно, когда они слезли с него, стянув ему запястья и лодыжки. — Вы что, возомнили, будто я могу причинить вред Изольде?
Тут же он, впрочем, пожалел о сказанных словах. Он понятия не имел, кто эти двое (огня они не зажигали, и он едва различал во тьме их силуэты). А если он все еще вне зоны досягаемости Изольды, и эти двое — вовсе не ее рабы, а какие-нибудь местные жители, не пожелавшие бросать дома и спрятавшиеся во время эвакуации, или того хуже — мародеры, на свой страх и риск шарящие по брошенным деревням? Да и потом, он уже видел кое-кого, влюбленного в Изольду и, тем не менее, бросившегося на него с мечом…
— Господин офицер гневаться изволит, — сообщил один из них своему товарищу. Голос был грубый — низкий и хриплый.
— Беда-то какая, — в тон ему откликнулся тот.
Кай предпочел промолчать и дождаться чего-нибудь более осмысленного, чем насмешки. Ждать долго не пришлось.
— Ты здесь один? — спросил хриплый, вновь нависая над ним в темноте.
— Да, — ответил Кай.
— Не ври, если хочешь жить!
Ну да, ну да, подумал Бенедикт почти отрешенно. Классическая фраза, он сам произносил ее недавно…
— А то ты сам не видишь, — спокойно ответил он вслух. — Если бы здесь был кто-то еще, вы бы уже нарвались на часовых.
— Ну это мы еще посмотрим, кто бы на кого нарвался, — зловеще, хотя и не слишком грамматически согласованно, посулил второй. Но с логикой пленника, похоже, согласился, потому что в темноте что-то чиркнуло, лязгнуло, и в лицо Каю ударил луч фонаря. Фонарь был потайной, с черным железным корпусом, в котором имелся лишь один закрываемый крышкой круглый «глаз». После ночной тьмы свет масляного фитиля показался чересчур ярким; Кай сощурился. Державший фонарь осмотрел его с головы до ног, залез в карман мундира (который Кай тепла ради не стал снимать), извлек непромокаемый кожаный футляр с бумагами.
— Чо тут у него… — буркнул державший фонарь, похоже, не умевший читать.
— Рот-мистр Гус-тав Лихт, — прочел хриплый, придвинув лицо к бумаге. Кай разглядел на обоих высокие бараньи шапки — ну точно, горцы.
Ладно, даже если они и не Изольду, то уж точно не за официальные власти — иначе не торчали бы здесь, в глубине запретной зоны.
— Это не мои документы, — сказал Кай. — И мундир не мой, и сумка. Вчера меня арестовали в Кербельсбурге. Но я сбежал, убив офицера и двух солдат. Я Кай Бенедикт. Слышали про такого?
— Ты слышал? — спросил хриплый своего товарища, на сей раз без издевки.
— Не-а. Разбойник, что ль?
«Дикари!» — подумал с досадой Кай.
— Я поэт. Достаточно известный, между прочим. За свои стихи объявлен в розыск по всей Империи еще несколько лет назад.
Придут другие времена,
Другие нравы.
И будет высосан до дна
Стакан отравы.
И поразит материки
Порок единства,
И встанут светлые полки
Во славу свинства…
Я написал. Неужели не слыхали?
— Вот делать нам больше нечего, как стишки всякие слушать, — ответил за обоих хриплый. — Пусть этим городские балуются.
— Поэт, значит, говоришь? И троих вояк ухайдакал? — с сомнением произнес второй.
