С криком он проснулся второй раз — уже наяву. За окнами была всё та же ночь, густая, душная, липкая.
Трясущимися руками он снова засветил свечи; шлёпая босыми ногами, заметался по комнате из угла в угол, изо всех сил обхватив руками вздрагивающие плечи. Вдруг это снова сон? Вдруг до скончания века он обречён теперь жить в кошмарном сне, и просыпаться, чтобы один кошмар сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?
Рассвет застал его в кресле — скорчившегося, осунувшегося, дрожащего.
Через несколько дней ему выпало дежурство в ночном патруле. Он обрадовался — со времени памятного сна самый вид постели был ему неприятен. Уж лучше провести ночь в седле, с оружием в руках, нежели снова бороться с предательским желанием оставить светильник гореть до утра!
Дежурили впятером — Эгерт, чьё лейтенантство делало его начальником патруля, Карвер, Лаган и ещё двое совсем молодых, лет по шестнадцать, гуардов.
Патруль был необходимой частью ночной жизни Каваррена — любой лавочник заявлял не без гордости, что спит спокойно, когда слышит под окнами перестук копыт и голоса караульных. До настоящего дела доходило редко — то ли в Каваррене было недостаточно ночных разбойников, то ли разбойничали они на тихую, то ли попросту опасались — господа гуарды не шутят…
Получив, как обычно, напутствие от капитана, господа гуарды выехали — Эгерт с Карвером впереди, за ними Лаган и юные Оль с Бонифором. Покружив по улочкам вокруг ратуши, двинулись к городским воротам; одно за другим гасли окна, отовсюду слышался скрежет задвигаемых засовов и лязг захлопывающихся ставен. Трактир у ворот не спал; кавалькада повертелась перед широкой дубовой дверью, раздумывая, не зайти ли на минутку проведать хозяйку, повелевающую славными Итой и Фетой. В конце концов долг взял верх над соблазном, и патруль уже собирался продолжать свой путь, когда из дверей трактира, пошатываясь, выбрался пьяный.
В темноте да во хмелю гуляка не имел ни рода, ни звания — не разобрать даже, аристократ ли, простолюдин… Весело гикнув, Карвер направил на него лошадь; разогнавшись чуть не во весь опор, поднял скакуна на дыбы перед самым лицом обомлевшего пьяницы, не задев беднягу, но обдав его горячим конским дыханием и перепугав при этом до полусмерти. Гуарды засмеялись; издав странный сдавленный звук, пьяница сел на мостовую, а Карвер, довольный, вернулся в ряды товарищей, всё поглядывая на Солля — когда-то именно Эгерт выучил приятеля этой шутке.
Двинулись дальше; город лежал во тьме, и только факелы в руках патрульных да редкие звёзды в просветах среди туч кое-как освещали чёрные фасады спящих домов. Ехали молча; под копытами лошадей звякала мостовая, и Эгерт, которому неприятно было глядеть на пляску теней вдоль улицы, взялся смотреть вниз, на истёртые камни.
Проплывающая внизу мостовая вдруг показалась ему рекой во время ледохода — булыжники беспорядочно толпились, пёрли друг на друга, вздымая острые края, будто ожидая жертвы. Похолодев, Эгерт понял вдруг то, чего не осознавал раньше; он понял это и сам поразился своей былой слепоте. Камни мостовой были враждебны, смертельно опасны, и человек, упавший на них с высоты, хотя бы и со спины лошади, был почти обречён.
Кавалькада двигалась дальше, и вместе со всеми цокал копытами Эгертов жеребец — но всадник его уже не видел ничего вокруг. Сжимая мокрыми ладонями уздечку, Эгерт Солль, прирождённый наездник, умирал от боязни упасть.
В ушах его многократно повторялся сочный хруст сломанной шеи; камни мостовой сладострастно выпирали, будто предчувствуя момент, когда голова храброго лейтенанта треснет, подобно спелому арбузу, на их полированных боках. Пот градом катился по Эгертовой спине, хотя ночь была свежей, даже прохладной. За два квартала он успел тысячу раз умереть, и, наконец, конь его тоже почуял неладное, будто смятение всадника передалось и ему.
Кавалькада как раз поворачивала; обеспокоенный, жеребец дёрнулся — и этого неожиданного движения хватило прославленному наезднику Соллю, чтобы свалиться.
Эгерт сам не понял, как это произошло; он давно забыл, как падают с лошади, потому что последний раз это случилось с ним, когда он был десятилетним мальчиком. Он ощутил только мгновенный ужас, перед глазами его мелькнуло чёрное небо с редкими звёздами, а потом последовал болезненный, но, к удивлению Солля, не смертельный удар.
Он лежал на боку, и перед глазами у него оказались копыта его же лошади; факел выпал из рук и шипел рядом в луже. Откуда-то издалека слышались удивлённые вопросы; в мгновение ока Солль осознал случившееся и счёл за благо притвориться, что потерял сознание.
Что может заставить лейтенанта гуардов, особенно если это Эгерт Солль, свалиться с лошади, идущей шагом, на глазах у четвёрки подчинённых? Только смерть, подумал лежащий Эгерт, и ему захотелось умереть.
— …Солль! Эй, помоги, Лаган, он как мёртвый, вот это да…
Он почувствовал, как чьи-то руки берут его за плечи и поворачивают лицом вверх, и не стал подавать признаков жизни.
— Флягу! Бонифор, флягу, быстро!
На лицо ему пролилась небольшая речка. Выждав ещё немного, он застонал и открыл глаза.
В свете факелов над ним склонились Карвер, Лаган, Оль и Бонифор; лица у всех были удивлённые, а у юных гуардов ещё и испуганные.
— Живой, — заметил Оль с облегчением.
— Что ему сделается, — флегматично отозвался Лаган. — Солль, ты пьяный, что ли?
— Когда отправлялись, был трезвый, — резонно возразил Карвер. — Разве что на ходу успел…
— На воинском посту? — беззлобно поинтересовался Лаган.
— Да от него не пахнет! — возмутился Бонифор.
Эгерту очень неудобно было лежать вот так, навзничь, и служить объектом всеобщего интереса — к тому же камни мостовой, будто дождавшись своего часа, впивались в спину. Повозившись, он поднялся на локти — в тот же момент сразу несколько рук помогли ему встать.
— Что с тобой? — прямо спросил, наконец, Карвер.
Эгерт сам не знал, что с ним, но давать гуардам подробный отчёт не входило в его планы.
— Не помню, — соврал он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно более хрипло. — Помню, ехали… Потом темно, темно — и на земле лежу…
Гуарды переглянулись.
— Плохо дело, — сказал Лаган. — Ты к врачу когда-нибудь обращался?
Эгерт не ответил. С трудом, превозмогая дрожь, снова взобрался на лошадь; ночной обход продолжился — но до самого утра Эгерт ловил на себе вопросительные взгляды товарищей, будто ожидающих, что он свалится снова.
Через несколько дней полк выехал на манёвры.
Проводы были обставлены со всевозможной пышностью; как полагается, манёврам предшествовал парад. Чуть не всё население Каваррена собралось на набережной, причём главы уважаемых семейств явились с миниатюрными флагами династий, и флагштоками им служили обнажённые шпаги, вскинутые, как палочка капельмейстера. Бургомистр облачился в мантию, расшитую геральдическими зверями; мальчики, записанные в полк, но не достигшие ещё возраста мужчин, построены были в колонну и несколько раз промаршировали взад-вперёд; во главе колонны шагал пятнадцатилетний юноша, а замыкал её трёхлетний малыш в мундирчике и с деревянным кинжалом у пояса. Разница в длине шага будущих гуардов то и дело сказывалась, малыш совсем запыхался и несколько раз шлёпнулся, путаясь в перевязи — но не заплакал, памятуя, видимо, какой чести удостоен.
