Казалось, она внезапно потеряла интерес к разговору. Из-за Ворона? Он много значил для нее, но за такой срок боль могла и схлынуть. Если только я не пропустил чего-то в их истории. А это вполне возможно. Понятия не имею, во что вылились их отношения после того, как Ворон ушел из Отряда. Его смерть ее явно еще мучит. Своей бессмысленностью. Пережив все, что обрушивала на него тень, он утонул в общественной бане.
Лейтенант говорит, что по ночам она плачет во сне. Он не знает почему, но подозревает, что дело в Вороне.
Я расспрашивал ее о тех годах, что они провели без нас, но она не отвечает. У меня сложилось впечатление, что она испытала печаль и жестокое разочарование.
Теперь она отбросила старые заботы и обернулась к Следопыту и его дворняге. За ними ежились в предвкушении те, кого Ильмо поймал у обрыва. Их очередь была следующей, а репутацию Черного Отряда они знали.
Но мы не дошли до них. Даже до Следопыта с псом Жабодавом. Дозорный опять завопил, объявляя тревогу.
Это становилось утомительным.
Когда я заходил в кораллы, всадник уже пересекал ручей. Плескалась вода под копытами загнанного, взмыленного коня. Эта лошадь уже никогда не будет бегать как прежде. Мне жаль было видеть, как губят скакуна, но у всадника была на то веская причина.
На самой границе безмагии метались двое Взятых. Один метнул лиловый разряд, который растаял, не достигнув земли. Одноглазый кудахтнул и сделал непристойный жест.
— Всю жизнь об это мечтал, — пояснил он.
— Ох, чудо чудное, — пискнул Гоблин, глядя в другую сторону.
С розовых утесов сорвалась и ушла ввысь стая огромных исчерна-синих мант — около дюжины, хотя сосчитать их было трудно: они постоянно маневрировали, чтобы не отнять у соседа ветер. То были великаны своей породы — футов сто в размахе крыльев. Поднявшись достаточно высоко, они парами начали пикировать на Взятых.
Всадник остановился, упал. В спине его торчала стрела.
— Фишки! — выдохнул он и потерял сознание.
Первая пара мант, двигаясь, казалось, медленно и величаво, — хотя на самом деле летят они вдесятеро быстрее бегущего человека, — проплыли мимо ближайшего Взятого, едва не выскользнув за границы Душечкиной безмагии, и каждая пустила по сверкающей молнии. Молния может лететь там, где тает колдовство Взятых.
Один разряд попал в цель. Ковер со Взятым качнулся, коротко вспыхнул; пошел дым. Ковер дернулся и косо пошел к земле. Мы осторожно ликовали. Потом Взятый восстановил равновесие, неуклюже поднялся и улетел.
Я опустился на колени рядом с курьером. Молодой, почти мальчишка. Жив. Если я возьмусь за него — еще не все потеряно.
— Одноглазый, помоги.
Манты парами плыли по внутренней границе безмагии, швыряя молнии во второго Взятого. Тот легко уклонялся, не предпринимая ответных мер.
— Это Шепот, — сказал Ильмо.
— Ага, — согласился я. Она свое дело знает.
— Ты мне-то будешь помогать или нет? — хмыкнул Одноглазый.
— Ладно, ладно.
Мне не хотелось пропускать представление. Первый раз вижу так много мант. И в первый раз они нам помогают. Хотелось посмотреть еще.
— Ну вот, — проговорил Ильмо, утихомиривая лошадь мальчишки и одновременно шаря по седельным сумкам, — еще одно письмишко нашему достопочтенному анналисту.
Он протянул мне еще один пакет в промасленной коже. Я ошарашенно сунул пакет под мышку и вместе с Одноглазым поволок курьера в Дыру.
Глава 10
История Боманца (из послания)
— Боманц! — От визга Жасмин звенели окна и скрипели двери. — Слезай! Слезай немедленно, ты меня слышишь?!
Боманц вздохнул. Пять минут нельзя побыть в одиночестве. Зачем он только женился? Зачем это вообще делают? Остаток жизни после этого проводишь на каторге, делаешь не то, что хочешь ты, а то, чего хотят другие.
— Боманц!
— Иду, черт тебя дери! — И вполголоса: — Проклятая дура высморкаться не может без того, чтоб я ей платок подержал.
Боманц вообще часто говорил вполголоса. Чувства нужно было выпускать, а мир — поддерживать. Он шел на компромисс. Всегда на компромисс.
Он протопал по лестнице, каждым шагом выражая раздражение. «Когда тебя все бесит, — посмеялся он над собой, — понимаешь, что ты стар».
— Чего тебе? Где ты есть?
— В лавке. — В голосе Жасмин звучали странные ноты. Кажется, подавленное возбуждение.
В лавку Боманц ступил очень осторожно.
— Сюрприз!
Мир ожил. Ворчливость сгинула.
— Шаб!
Боманц кинулся к Шаблону, могучие руки сына сдавили его.
— Уже здесь? Мы ожидали тебя только на следующей неделе.
— Я рано уехал. А ты толстеешь, пап. — Шаблон включил и Жасмин в тройное объятие.
— Все стряпня твоей мамы. Времена хорошие, едим регулярно. Токар был… — Мелькнула блеклая уродливая тень, — А как ты? Отойди-ка, дай на тебя глянуть. Когда уезжал, ты был еще мальчишкой.
И Жасмин:
— Ну разве он не красавец? Такой высокий и здоровый! А одежка-то какая! — Насмешливая забота: — Ни в какие темные дела, часом, не впутался?
— Мама! Ну куда может впутаться младший преподаватель? — Шаблон встретился взглядом с отцом и улыбнулся, как бы говоря: «А мама все та же».
Двадцатипятилетний Шаблон был на четыре дюйма выше отца и, несмотря на свою профессию, сложен хорошо — скорее авантюрист, чем будущий профессор, как показалось Боманцу. Конечно, времена меняются. С его университетских дней прошли эпохи. Быть может, стандарты изменились.
Боманц вспомнил смех, и шутки, и ужасно серьезные полночные диспуты о значении всего на свете, и бес тоски укусил его. Что сталось с тем хитроумным, лукавым юнцом? Какой-то незримый стражник рассудка заключил его в кургане на задворках мозга, и там он лежит в мертвом сне, пока его место занимает лысый, мрачный, толстобрюхий гном… Они крадут нашу юность и не оставляют нам иной, кроме юности наших детей…
— Ну, пойдем. Расскажешь нам о своих исследованиях. — «Кончай лить слезы над собой, Боманц, старый ты дурак», — Четыре года, а в письмах одни прачечные да споры в «Дельфине на берегу». Еще бы не на берегу — в Весле-то. Хотел бы я перед смертью увидеть море. Никогда не видал. — «Старый дурак. И это все, на что ты способен — мечтать вслух? Интересно, будут ли они смеяться, если сказать им, что в глубине души ты еще молод?»
— У него бред, — пояснила Жасмин.
— Это кто тут, по-твоему, впал в маразм? — возмутился Боманц.
— Папа, мама — дайте мне передохнуть. Я только что приехал.
Боманц глубоко вдохнул.
— Он прав. Мир. Тишина. Перерыв. Шаб, ты судья. Знаешь, боевых коней вроде нас нелегко отучить.
