— Он под землю спускался!
— Говорит, своими глазами мать видел!
— Да ты что?! — и дальше по кругу неслось. — Слышь? Он Лиску видал! Княгинюшку!
А за столом, на высоком крыльце, разговор уже вперед двинулся.
— Ну и что же там под землею? — это князь с волнением вопрошал. — Поля, да? На них овцы пасутся?
Жар курицу ел, глотал ее вместе с костями и полной пастью ворчал:
— Ну да, поля!
— Жар, сынок! А еще что-нибудь — о княгине… Хоть полсловечка.
— Еще? Велела тебя обнять. Да я уже всё и сказал! Оберег свой дала! Папа, я семь дней не евши!
И Родовит — от потрясения чуть не плача:
— Ты ешь, ешь, сынок! А что… Лиска пьет из своего любимого кубка? Я его сам уложил… ей, с собой!
— Ну да, пьет! — кивнул лениво змеёныш и вдруг ощутил, что глаза у него к носу сильно косят.
— Серебряный кубок… поверху такое плетение у него… и в драгоценных каменьях весь, да?
— Сказал уже! Пьет! — и пастью в миску зарылся, потому что глаза у него совсем к переносью сошлись.
А по плотному кругу людей кочевала новая весть:
— Пьет! Из кубка! Который ей князь уложил!
— Жар этот кубок в руках держал!
Яся Утю приподняла, чтобы Утя своими глазами увидел Жара, который вернулся к ним невредимым оттуда, откуда живыми не возвращаются никогда. А только тяжелым стал Утя. Быстро устали у Яси руки. И мальчика Корень себе на на закорки пересадил.
Вот уже новую миску с новой курицей Мамушка перед Жаром поставила. А Родовит ее еще ближе к змеенышу пододвинул:
— А мне княгинюшка ничего не просила сказать?
— Как не просила? Просила! — и пока две ноги куриных разом жевал, шепеляво рассказывал: — Береги, говорит, Родовит, моего любимого Жарушку, наследника моего, говорит, и ни в чем ему не перечь!
Ягда со Щукой во дворе, у амбара стояли, во все глаза на змееныша смотрели, во все уши слова его слушали.
— Как бы я тоже хотела к бабуле под землю спуститься, — это Щука негромко сказала. — Репы бы пареной ей снесла. Она, знаешь, как репу любила?
Ничего не ответила Ягда. Топнула только ногой, кулачки свои стиснула и прочь, через задний двор, на улицу побежала.
Один Утя ей вслед смотрел, когда она по дороге неслась. А потом, когда бежала она к кургану, еще Ляс с крыши своей смотрел, струны негромко перебирал:
— И была у княгини Ягодка-дочь,
Ягодка-дочь да змеёныш-сын.
А у князя была только Ягодка-дочь,
А змеёныш-сын был приемыш-сын.
Да не ведал князь, как ненастной порой
Похитил княгинюшку грозный Велес-бог.
Только лишний раз поминать его страх,
А не то, что о нем долгий сказ вести…
Пел старик одному себе — кто еще в такое поверить мог?
Выбежала в поле Ягда, увидела возле леса медведицу с медвежонком, поклонилась им до земли, как еще мама, княгиня Лиска, учила:
— Здравствуй, хозяйка леса… И хозяйкин сын тоже! Вырастешь, хозяином станешь.
И медведица ей тоже как будто кивнула. И сына в лес увела.
А Ягда подбежала к кургану, щекой прижалась к траве.
— Мама, — сказала, — мамочка! Что же ты делаешь? — послушала, не будет ли ей ответа, нет, молчала земля. — Мама, скажи, это правда — что Жар говорит? Получается, ты его княжить благословила? Он Кащея живым чуть не сжег! Он злой! — и опять кулачки в сердцах сжала да так, что в каждом клок вырванной с корнем травы оказался. — Я прошу тебя! Позови его снова! Скажи ему, что ты передумала! А не то я убегу к степнякам! Вместе с Кащеем! И ты будешь одна! Здесь! Тебе даже не с кем будет поговорить!
Ягда уже захлебывалась слезами, когда с вершины кургана послышался чей-то вздох. Девочка подняла глаза и увидела: там сидела Фефила. Лапками она теребила травинку и сокрушенно вздыхала.
Но Ягде было уже все равно, на кого закричать:
— Не смотри на меня так! Ты тоже меня бросила! Подумаешь, змеёныша испугалась! Как будто бы мне с ним не страшно! Еще как страшно! Зачем вы все, все, все покинули меня? — и села в траву, и лицо уронила в ладони.
Фефила легко скатилась с кургана. А у Ягдиных ног распрямилась, положила ей мордочку на колени, как только одной княгине Лиске клала.
Погладила ее Ягда и жалобно всхлипнула:
— Фефила, пожалуйста, попроси кого-нибудь из богов… я не знаю, кто из них тебе ближе… чтобы хотя бы Кащей меня не оставил!
Но зверек в ответ только вздохнул. Неужели не хуже Мокоши грядущее видел?
Ночью темно везде, даже в кузнице. Потому что меха спят. Горн спит. И огонь в горне тоже спит. Лишь на рассвете кузнец Сила придет — станет в горне огонь будить.
Сидел на овечьей шкуре Кащей, фигурку из хлеба на ощупь лепил. На ощупь она красивая, стройная вышла. И тогда дал ей имя Кащей.
— Ягда! — одними губами сказал, и рядом на шкуру с собой положил, и, как мама ему перед сном говорила, этой хлебной фигурке тихо сказал: — Маас дентын!
А когда провалился в сон, снова битву увидел: как искры сыпались из сабель с мечами, как кровь из шеи отцовой лилась, как он с коня падать стал, — и от крика — отца, а еще своего — заметался, проснулся. И уже до рассвета заснуть не смог.
Праздники к людям Родовита всегда в одно время приходят — с пробуждением медведя в лесу, с птиц прилетом, с макушкой лета, с собранным урожаем.
Только один праздник в Селище в любое время случиться мог — праздник новой Лясовой песни. Как только слетались к сказителю все слова, а все звуки на струнах его, будто птицы, усаживались — лишь тронет он струны — и снимутся правильным клином, — оставляли люди работу, к Лясову дому спешили. Плетень и деревья вокруг тряпицами пестрыми украшали — на память себе узелки завязывали, чтобы Лясовы слова новые не забыть. А только никто из них — Ляс один — помнил все свои песни от слова до слова.
Новой песни — про то, как степняков они одолели, коварных, дерзких, жестоких, в падаль их превратили, обратно в Дикое поле загнали — ждали от Ляса, как не ждали уже давно.
Привязывали к плетню тряпицы и спрашивали нетерпеливо:
— А про меня, Ляс, прилетели к тебе слова? — это Калина кричал. — Как я одним копьем сразу двух! Так, вот так, а потом как вот так! — и чуть плетень не свалил, руками махая.
Улыбнулся с крыши старик:
— И про тебя прилетели!
— Папа, а про тебя тоже будут слова? — это Заяц Удала за руку потряс.
Ничего не ответил Удал, молча синюю тряпочку к дереву привязал: какие слова про него могут быть, раз не достиг, не вернул он Веснухи?
