Он доверху наполнил мешок кукурузой, сушеной и жареной кукурузой. Вытащил из холодильника половину сырого мяса, разделанного для бифштексов. Оставил на стойке бара четыре золотых. Элли так и не спустилась. Желтозубое шебово пианино безмолвно с ним попрощалось. Он вышел на улицу и укрепил свой дорожный мешок на спине мула. Какой-то комок стоял в горле. Он еще мог избежать ловушки, только шансы его были невелики. В конце концов, он был нечистым.
Он шел мимо притихших как бы в ожидании чего-то домов, чувствуя взгляды, нацеленные на него сквозь щели и трещины в закрытых наглухо ставнях. Человек в черном прикинулся в Талле Богом. Что это было: этакое проявление вселенской иронии или акт безысходности? Немаловажный вопрос.
За спиной у него вдруг раздался какой-то пронзительный крик. Со скрежетом распахнулись двери. На улицу повалили люди. То есть, ловушка захлопнулась. Мужчины в длиннополых сюртуках. Мужчины в грязных рабочих штанах. Женщины в брюках и полинявших платьях. Даже детишки — по пятам за своими родителями. И в каждой руке — тяжелая палка, а то и нож.
Он среагировал моментально, автоматически. Сработал врожденный инстинкт. Он рывком развернулся, еще в движении выхватив револьверы. Они легли в руки уверено, плотно. Элли приближалась к нему с искаженным лицом. И так и должно было быть: только — Элли и никто иной. Шрам у нее на лбу пылал пурпурным адским пламенем в приглушенном свете. Он понял, что она — заложница. За плечом у нее, точно ведьмин наперсник-зверек, маячило лицо Шеба, искаженное мерзкой гримасой. Она была его щитом. Его жертвой. Стрелок увидел все это — отчетливо, ясно — в застывшем мертвенном свете этакого стерильного покоя и услышал ее крик:
— Он захватил меня Господи не стреляй не стреляй не стреляй…
Но его руки сами знали, что делать. Он был последним. Последним из своего клана, и только его уста знали Высокий Слог. Грохнули выстрелы — суровая, атональная песнь револьверов. Ее губы дрогнули, тело обмякло. Снова раздались выстрелы. Голова Шеба дернулась, запрокинувшись. Оба упали в пыль.
Он отшатнулся, уклоняясь от града ударов. Палки летели по воздуху, нацеленные в него. Одна, с гвоздем, зацепила его за руку, расцарапав ее до крови. Какой-то мужик со спутанной бороденкой и темными пятнами пота под мышками набросился на него с тупым кухонным ножом. Стрелок выстрелил. Мужик замертво повалился на землю, ударившись подбородком о мостовую. Было слышно, как клацнули зубы.
— САТАНА! — надрывался кто-то. — ОКАЯННЫЙ! УБЕЙТЕ ЕГО!
— НЕЧИСТЫЙ! — завопил еще один голос. Снова в стрелка полетели палки. Нож ударился о сапог и отскочил. — НЕЧИСТЫЙ! АНТИХРИСТ!
Он прокладывал путь сквозь толпу. Руки его выбирали мишени с пугающей точностью. Тела падали на мостовую. Двое мужчин и женщина. Он бросился в образовавшуюся брешь.
Толпа, этакая процессия перевозбужденных фанатиков, устремилась за ним через улицу к убогонькой продуктовой лавке и цирюльне по совместительству, что располагалась сразу напротив заведения Шеба. Он поднялся на дощатый тротуар и, развернувшись, выпустил оставшиеся заряды в напирающую толпу. На заднем плане, распластавшись в пыли, лежали Шеб, Элли и все остальные трупы.
Они не дрогнули, не помедлили ни мгновения, хотя каждый выстрел его поражал намеченную цель. Хотя они, может быть, в жизни не видели револьвера, разве что на картинках из старых журналов.
Он отступил, двигаясь плавно, как будто в танце, уклоняясь от летящих в него предметов. На ходу перезарядил револьверы. Тренированные его пальцы делали свое дело быстро и четко — деловито сновали между барабанами и патронташем. Толпа поднялась на тротуар. Стрелок вошел в лавку и закрыл за собою дверь, заперев ее на засов. Стекло в правой витрине разлетелось осколками внутрь. В лавку ворвались трое. Лица их — лица фанатиков — были пусты, в глазах мерцал мутный огонь. Он уложил их всех и еще тех двоих, что сунулись следом за ними. Они упали в витрине, повисли на острых осколках стекла, перекрыв проход.
Дверь затрещала под напором тел, и он различил ее голос:
— УБИЙЦА! ВАШИ ДУШИ! ДЬЯВОЛЬСКОЕ КОПЫТО!
Дверь сорвалась с петель и повалилась плашмя, грохнув об пол. С пола взметнулась пыль. Мужчины, дети и женщины устремились к нему. Опять полетели плевки и палки. Он расстрелял все патроны. Люди валились как кегли. Он отступил в цирюльню, на ходу опрокинул бочонок с мукой и катанул его им навстречу. Выплеснул в толпу таз кипящей воды с двумя зазубренными опасными бритвами на дне. Но толпа напирала, издавая бессвязные бесноватые выкрики. Откуда-то неслись вопли Сильвии Питтстон. Она подстрекала их, и голос ее то вздымался, то падал в заразительном и слепом понукании. Он затолкал патроны в еще не остывшие барабаны, вдыхая запахи мыла и сбритых волос, запах своего пота. Горячий металл обжигал мозоли на кончиках пальцев.
Он выскочил на крыльцо через заднюю дверь. Теперь за спиной у него оказались унылые заросли кустарника, что почти полностью заслоняли городок, грузно припавший к земле с той стороны. Трое мужчин выскочили из-за угла, лица их расплывались в довольных изменнических ухмылках. Они увидели его. Увидели, что он тоже их видит. Улыбки сползли буквально за миг до того, как он скосил всех троих. За ними следом явилась женщина. Она выла в голос. Рослая, толстая. Завсегдатаи пивнушки Шеба звали ее тетушкой Милли. Стрелок нажал на курок. Она отлетела назад и повалилась, похабно раскинув ноги. Юбка ее задралась и сбилась между бедер.
Он спустился по ступеням крыльца и стал отступать в пустыню. Десять шагов. Двадцать. Распахнулась задняя дверь цирюльни. Толпа излилась наружу. Он мельком углядел Сильвию Питтстон. И открыл огонь. Они падали навзничь, ничком. Через перила — в пыль. Они не отбрасывали теней в мертвенном свете багряного дня. Он понял вдруг, что кричит. Он все время кричал. Ощущение было такое, что вместо глаз у него — надтреснутые шарикоподшипники. Яйца, как говорится, прилипли к пузу. Ноги одеревенели. Уши как будто налились свинцом.
Он опять расстрелял все патроны, и толпа устремилась к нему. Стрелка не стало. Остались лишь Глаз да Рука. Сознание не то чтобы отключилось, но отъехало в безучастную даль. Он замер на месте. Не переставая кричать, перезарядил револьверы, предоставив эту работу своим натренированным пальцам. Если бы только он мог вскинуть руку, рассказать им, что этому трюку он учился почти двадцать пять лет, рассказать им о револьверах и о крови, их благословившей… Только этого не передашь словами. Его руки сами расскажут свои историю.
Когда он закончил перезаряжать, толпа подступила к нему совсем близко, на расстояние броска. Палка ударила ему в лоб, содрав кожу. Проступила кровь. Через пару секунд они схватят его. В первых рядах он заметил Кеннерли, его младшую дочку лет, примерно, одиннадцати, Суби, двух мужиков-завсегдатаев бара, пьянчужку по имени Эми Фельдон. Он уложил их всех. И тех, которые были за ними. Они упали, как огородные пугала. Во все стороны брызнули кровь и мозги.
