— Но я понимаю, — сказала Лютиэн. — Это мне знакомо. И, если честно, я не знала, что это знакомо и людям. Я ведь много раз — не счесть, сколько — любовалась оттуда, с границы, вершинами Криссаэгрим и Эред Горгор, и мне ни разу не приходило в голову, что можно подняться на одну из них… Но теперь мне хочется. Я хочу увидеть звезды зимней ночью в горах.
— Для этого не обязательно так рисковать, госпожа Соловушка, — улыбнулся Берен. Лютиэн прислушалась к его чувствам — в них сквозила какая-то горечь. — Сейчас я бы так не сделал.
— Ты любишь горы? Отсюда они кажутся такими высокими и чистыми.
Берен призадумался на мгновение.
— Они высоки и чисты, — согласился он, — но беспощадны. Прежде, пока мы не знали о Валиноре, мы считали горы обителью богов. И это были суровые боги… Прости, госпожа Соловушка, я много болтаю — это оттого, что я долго молчал, и сейчас боюсь, что чудо вот-вот кончится.
— Оно не кончится, — успокоила его Тинувиэль.
Беседуя, они дошли до дома Берена. Он собирался отойти к ручью и заняться зайцем, и ни в какую не желал, чтобы Лютиэн ему помогала. Она засмеялась — неужели он думает, что ей впервые придется увидеть, как разделывают принесенную с охоты дичь? Он вздохнул и позволил ей развести костер.
Солнце едва перевалило за полдень — а заяц уже пекся на угольях.
— Ты любишь охотиться, сын Барахира?
Берен пожал плечами.
— Раньше — любил, — сказал он. — У меня было три собаки: Морко, Клык и Крылатый.
При этом воспоминании он улыбнулся широко и тепло.
— Крылатого я так назвал за то, что у него были здоровенные уши… Вот такие, — он показал ладонями. Получилось впечатляюще, потому что кисти рук у Берена были большие.
— Когда он бежал, они трепыхались вот так, — Берен показал пальцами, изрядно рассмешив Лютиэн. — Морко вырос большой и черный, он был волкодав… А Клык мог с одного раза перекусить дубовую палку толщиной в руку…
— А где они теперь? — неосторожно спросила Лютиэн.
— Погибли. Крылатого еще до войны задрал кабан… А Морко и Клыка убили орки… Они убили в замке Хардингов все, что там было живого…
Нужно помнить, сказала себе Лютиэн, что ни мгновение — помнить, что для него прошлое — кровоточащая рана.
— …Прости, госпожа Соловушка, но давай лучше ты расскажешь мне о себе. У тебя есть собака?
— Нет, — сказала Лютиэн. — Но есть коты и кошки. Они большей частью серые, их зовут Миэо. Всех моих котов зовут Миэо. Никому, кроме меня, они не нужны, а мне не обязательно звать их по именам, чтобы различать. Они живут в Менегроте очень давно, первых из них приручила моя мать, когда меня еще не было. Маленькой я очень жалела, что они не могут быть бессмертными, как мы. Я просила маму сделать хоть одного котика бессмертным, и не сразу поняла, почему нельзя… Лишь со временем я осознала, какой мукой будет для существа, имеющего смертную душу — бессмертное тело…
— А для существа с бессмертной душой — смертное тело? — спросил Берен. Лютиэн прикусила губы.
— Я не знаю, могу ли говорить об этом, — сказала она. — Мне кажется, что не стоит. — Да, — заметно погрустнев, сказал Берен. — Это лишний разговор. Госпожа Соловушка, не будет ли дерзостью спросить тебя: а зачем ты пришла сюда?
Он ждал ее ответа со странным душевным трепетом. Разговаривать с человеком, который так откровенно показывает свои чувства, было временами страшновато, потому что она не могла этих чувств понять. Что значит эта внутренняя дрожь? Почему ему так важен ответ? Она пришла сюда, чтобы исцелить его от немоты, беспамятства и ночных кошмаров, чтобы разогнать призраков, терзавших его во сне. Но… он заговорил, едва увидев ее, испугавшись, что она уйдет! Если причиной немоты было сильное потрясение — то причиной возвращения речи должно быть потрясение не менее сильное.
— Я слышала от Даэрона, что ты нуждаешься в помощи, — сказала она. — Что ты поражен немотой, бредишь ночами и время от времени что-то мучительно вспоминаешь.
— А это-то ему откуда знать?
— Может быть, это и новость для тебя, но ты открыт в своих чувствах. И любой при помощи gosannu может прочитать их, а иногда — и не только их, но и твои мысли.
— Значит, все это время, — Берен опустил голову, — я был для тебя как развернутый свиток?
— Большей частью — да, — сказала она. — Но я не смотрела на страницы. Я знаю не больше, чем ты сам хотел мне сказать.
— Я ничего не хотел сказать.
— Если бы ты и вправду не хотел, нежелание не дало бы мне прочесть твоих чувств.
— Вот как? И что же я чувствую?
— Боль, — коротко ответила Лютиэн. — Ты носишь ее в себе все время. Позволь мне освободить тебя.
Какое-то время он думал, потом сказал:
— Нет. Не сейчас…
— Почему?
— Долгое время я… не чувствовал боли… Потому что был… мертвым, — в руках его хрустнула, ломаясь, сухая веточка. — Так было нужно, потому что… мертвец неуязвим. Я так думал. Я привык быть мертвым. Мне не нужно было бояться за свою жизнь, думать о том, что я буду есть завтра, не схватят ли меня… Что бы ни случилось — я могу перестать двигаться, говорить, сражаться, но мертвее, чем я есть, уже не стану… Это и в самом деле страшно, госпожа Соловушка, но быть живым было еще страшнее… Но вот — случилось что-то, и я понял, что обманывал себя. Что я — живой, что я должен чувствовать боль, иначе я… Я стану хуже волколака. Мертвые должны лежать в земле, а живые должны ходить по земле и чувствовать боль. Если ты возьмешь ее у меня — я боюсь, что опять не буду знать, живой я или мертвый.
Лютиэн после краткого раздумья сказала:
— В твоих рассуждениях есть изъян. Боль не существует сама по себе, она — лишь знамение того, что с нашими феа и роа что-то не так. Тот, кто не чувствует боли, или мертв — или здоров. Мертвый не чувствует боли потому что лишился самой способности ее чувствовать, здоровый — потому что с ним все хорошо, и феа и роа цельны. Здоровый отличается от мертвого тем, что способен чувствовать боль, а от больного — тем, что способен чувствовать радость. Не бойся — способность чувствовать боль не будет у тебя отнята…
Берен молчал, и нежелание его теперь было крепче щита. Теперь Лютиэн полагалась только на свой рассудок.
— Ты думаешь, что, избавившись от страданий, предашь тех, кто страдал до конца?
Берен покачал головой и невесело улыбнулся.
— Ты не сможешь избавить меня от этого, госпожа Соловушка. Если моя феа и страдает — то лишь потому, что много помнит. А свою память я не отдам. В ней и так неплохая дырка, и мне не легче от того, что она там есть. Я даже не могу решить, хочу я узнать то, что скрыто — или нет.
— Как велик срок, охваченный забвением?
Берен нахмурился, вытащил заколку из волос и склонился над углями, ковыряя прутиком в золе.
