– А что же с ней стало? Умерла? – Альбина скорчила сочувственную гримасу, а Тамариск с откровенным испугом сотворил охранительный жест.
– Пусть никто из духов не услышит твоих слов, Альбина! Жива Люсиль, живее всех, недавно вот притащила мне карапуза своего, лет трех отроду, и слово взяла, что приму его в оруженосцы себе, как подрастет. Мне оруженосцы нужны, как коню ложка, однако, обещал…
– Что же, твой карапуз, что ли?
– Не, – вздохнул Тамариск. – Кабы мой…
– Как же так? – не на шутку удивилась Альбина. Представить себе, что неистовый принц по доброй воле уступил кому-то девушку, с которой ему было так хорошо…
– Да я сам виноват, наверное. Думать – не мое сильное место, сама знаешь… Она, правду сказать, с самого начала, как повелось у нас с ней, все твердила: я – не шлюха какая-нибудь, я – честная девушка, мне семья нужна, чтобы дети законные, и все как у людей. Ну, я, конечно, говорил: да, да, да… А сам вроде бы и не слышал. Ну, ты сам посуди: я, черти меня раздери – наследник, она – прачка. Чего мне делать-то? Не поверишь, один раз даже к деду сунулся, полез внаглую: а мать мою, Морилону, ты из какой портомойни достал? Он в меня такой штукой каменной запустил, для письменных дел на столе приспособлена, как называется – забыл. Вроде шара такого. Я увернулся, конечно, а ваза заморская, с меня ростом – на куски. Больше уж не решался.
В общем, любились мы с ней ко взаимному удовольствию. Я, как крот, день от ночи отличал, а о прочем не думал. Она, поварова дочка, все жратву всякую в спальню таскала: то маслом каким-то вся вымажется, то меня повидлом намажет… И фрукты всякие (я вообще-то их не ем, но с ней…) и еще рогалики такие с маком… Чего она только не придумывала! И на лошади могла без седла скакать, и любого пса плеткой охолодить, и любила это дело, а потом, после скачки бешеной, чтобы в озеро, в воду холодную… Меня все утопить норовила… – на скуластом лице Тамариска появилось необычное для него, мечтательное выражение. – В пруду замковом по ночам нагишом купались, по деревьям лазили, ей нравилось, когда ветки качаются, и воздух со всех сторон. Говорила: будто по небу летишь… Я весной ветки черемуховые ломал и вместо постели ей… А потом она пришла и сказала: кондитер ко мне сватается, положительный человек, и с достатком – замуж пойду. Я-то сперва не понял ничего, не противился ей. Иди, говорю, коли тебе так лучше. Чего ж делать-то, коли я на тебе жениться не могу. Не пропадать же тебе в девках… В материны бывшие покои с крыши пролез (ключи-то от них только у деда), украл платье материно старое. Ей отнес. Вот, говорю, на свадьбе будешь, как королева. Она прикинула, одела, я как глянул, так прямо и обмер. Такая красота! Взбурлило во мне все, я – к ней, а она мне – отойди! Я на дыбы: как так?! А она мне: я теперь мужнина жена буду, достойная женщина, а не потаскушка принцева. Раз он меня замуж берет, так я теперь больше не та Люсиль, которую ты знал, а вовсе даже наоборот… И вот здесь заломать бы мне ее, и показать, кто в замке хозяин. Так дед бы сделал. А на меня ровно нашло что. Завыл, распластался у ее ног, как кобель побитый, и стал башмаки ее грубые целовать (туфли-то королевские я стащить не догадался). Она разревелась тоже, ко мне на пол сползла… До сих пор ту ночь как сейчас помню. А поутру она сказала: в последний раз. Я говорю: неужто позабудешь? А она: никогда, до самой моей смерти. Я сам чуть не заплакал: ну отчего ж тогда? Оттого, говорит, что ни один человек по двум дорогам сразу идти не может… И велела мне еще раз в материну спальню слазить, и принести платье новое (от того-то одни клочки остались), туфли, белье всякое, чулки тонкие, подвязки какие-то…
– И что же – полез? – зачарованно глядя на принца, спросила Альбина.
– Полез, – невесело усмехнулся Тамариск. – Такая вот она была – Люсиль… А потом я на свадьбе сидел, как почетный гость, на жениха этого глядел. Глаза у него как шарики стеклянные, а усишки под носом, как дохлый ершик. И Люсиль рядом с ним – королева. И вот я сидел и представлял, как он сейчас ее лапать будет, и елозить над ней… и так мне хотелось все эти столы порасшвыривать, и схватить ее, и умчаться куда-нибудь…
– И что же – сдержал себя? – взволнованно выговорила Альбина.
– Сдержал, что ж? Она ведь так решила. Взял вилку со стола и потихоньку под столом себе в ляжку ее и воткнул. Как станет совсем невмоготу, так начинаю помаленьку ее поворачивать. До сих пор шрам остался…
Приданое я ей дал хорошее. Тут уж дед не противился. Радовался, видать, что все так повернулось… Сейчас Люсиль уже третьим тяжелая ходит…
– И что же – никогда больше?.. – удивленно начала Альбина, и разом оборвала себя, поняв вдруг, что Тамариск любил неистовую Люсиль, так похожую на него самого. И именно любовь так преобразила его отношения с ней, сделав их непохожими на все, что можно было бы ожидать от темпераментного, глуповатого принца.
– Я понимаю… – прошептала молодая женщина.
Тамариск низко склонил коротко остриженную голову и погрузился в воспоминания.
Дядя король скончался два месяца спустя после возвращения Альбины из королевства, в котором жили Раваризен и Тамариск. Узнав об этом, Альбина ощутила неожиданно сильную боль. Она никогда не любила сурового желчного старика, и лишь потеряв его, поняла, как спокойно ей было от одной мысли, что он находится где-то рядом, в этих же самых стенах. Молодая наследница плакала, не утирая слез, а слуги жалостливо вздыхали, украдкой поглядывая на Альбину, замершую у окна.
– Как же теперь она-то…? Совсем девчонка, да одна-одинешенька! Принца-то нашего в поле лови – не поймаешь!
– И не говори! Одни-то коняги да железяки эти проклятущие у него на уме…
Мальчик лет десяти сосредоточенно вырезал что-то кривым, явно самодельным ножом на одной из дубовых панелей, которыми были отделаны покои покойного короля. Эта комната известна была в замке своей дурной славой. Считалось, что дух почившего монарха остался в столь милом его сердцу месте. И с десяток служанок, особенно тех, что помоложе да поглупее, клялся, трясясь от страха, что вот буквально подле себя видели они ужасного призрака. Все описывали его удивительно однообразно. Высокий, могущественный, с горящим взором глубоких глаз, поразительно молодой призрак походил скорее на портрет короля, выполненный известным художником полвека назад, чем на памятного всем древнего монарха.
Но темноволосому, худощавому и высоколобому мальчику не было до этих суеверий никакого дела. Для него значение имело лишь то, что в эту комнату никогда не осмелится войти его глуповато-трусливый кузен. В честной драке против кузена у мальчика не было ни малейшего шанса – толстяк был почти вдвое крупнее и втрое тяжелее. Оставалось только бежать. Кроме того, мальчик очень хорошо знал, что долго злится кузен попросту не умеет, так что ему оставалось лишь спокойно переждать. А так как просто ждать было очень скучно, он решил отковырять со стены красивую резную птичку.
