— Принесла нелегкая, — процедила Люция, вставая.
— Если опять измываться начнет — убью гада, — заверила Алиса, пряча полный
глухой, неистребимой ненависти взгляд.
Сержант остановился посреди казармы и приказал:
— Рядовые Сталеску и Маликова, ко мне!
Девушки нехотя подошли.
— Смирно!
Замерли, вытянувшись.
— Ваша увольнительная отменяется. Заступаете на вахту через час. Охрана пункта
связи.
— Твою мать! — не сдержалась Люция: мало, отменили долгожданную увольнительную,
так еще и ставят на самый солнцепек! Будут они теперь вместо бассейна и сытого
ужина в каком-нибудь приятном заведении, стоять, как подсолнухи в огороде, до
шести утра. Нет, пора сержанта убивать, иначе он убьет их.
Алиса подумала тоже самое, но в более резкой форме. Ее лицо закаменело
— Вы что-то сказали? — зловеще процедил Стокман, шагнув к Маликовой. Та
вытянулась сильней и сжала зубы, чтоб невзначай не плюнуть в ненавистную рожу
изверга.
— Я, — спокойно ответила Сталеску.
— Не понял? — повернулся к ней сержант.
— Я сказала: Вашу мать и весь состав родни! И вас! И вашу гребанную службу! И
ваши приказы!
Лицо сержанта окаменело. С минуту он переваривал услышанное, придумывал страшную
кару рядовой. Люция, струсив, легонько толкнула подругу в бок: теперь хоть
промолчи, чтобы он ни сказал.
— Пять нарядов в мужском сортире, приступаете сейчас, — разжал зубы Стокман.
— Не имеете права.
— Вас ждет карцер и трибунал, рядовая, — заверил после повторной паузы.
— За что?
— Оскорбление старшего по званию, отказ выполнять приказ…
— А кто вас оскорбил? — выгнула бровь Маликова. Сержант уставился на нее,
соображая, что единственный свидетель оскорбления, далеко не свидетель, легче на
эту роль пригласить прикроватные тумбочки. Что остается?
— Игнорирование приказа…
— Уже идем, — заверила Маликова.
Сержант скрипнул зубами, оглядев срочниц. Он еле сдерживался, чтоб не перейти
грань дозволенного и не проучить, не вернуть оскорбления, все пакости, что
вылились на его голову за последние месяцы двум ненавистным девицам сейчас,
прямо здесь, грубо и настолько доходчиво, чтоб на весь оставшийся год службы
хватило. Причем так, чтоб после вправления мозгов и исправления перекосов в
воспитании, служить бы им пришлось в лазарете. И закончить службу инвалидами.
Но их двое, он один. Неприятности, встречи с кураторским отделом дивизиона,
служебные разборки ему ни к чему. Но эти промокашки вместе сейчас, а что будет
завтра, по большому счету, зависит от него.
Стокман качнулся к Алисе:
— У меня очень длинная память. Живи, но помни об этом. Чаще оглядывайся.
Развернулся и, кинув через плечо:
— Швабры получите у дежурного! — чеканным шагом покинул казарму
— Крантец, — вздохнула Люция.
— Хуже не будет, — неуверенно протянула Алиса.
Маликова считала иначе, но разочаровывать Сталеску не стала. Только
поблагодарила взглядом за дополнительные неприятности. Их, по ее мнению, без
того хватало, и хоть тяжело, но служба все ж шла и стремилась к закономерному
окончанию, на финише которого их ждали чистые учетные карты и светлые, вполне
заслуженные после выхлебанного дерьма, перспективы. Которые, благодаря
несдержанности Сталеску, превращаются в миф.
Учитывая мстительность сержанта, понять, как пройдет оставшийся год службы, не
трудно, а если еще учесть, что характеристики и предписные листы оформляет он,
то… В принципе уже можно не спешить к финишу: орден в виде направления в
академию им не светит. Выходит, с чем пришли, с тем и дальше идти? Нет, она не
согласна. Сталеску вспылила, а Маликова-то причем? Они, конечно, подруги, но
стоит ли из-за этого жизнь себе ломать? Как там, в народе, говорят? `Любовь
приходит и уходит, а кушать хочется всегда'. И жить желательно хорошо, долго и
счастливо.
А ничего, потрепыхаются еще, а что там и как `завтра' покажет. Если доживут без
приключений.
— Пошли, что ли, клозет чистить?
— Солдатское счастье лежит в радиусе столовой, — задумчиво протянула Алиса.
— Забудь, тебе оно не светит и в самых блеклых проявлениях. А вот швабры и
писсуары уже скучают.
Глава 5.
Она проснулась с необычным чувством, села и прислушалась — тихо. Странно. И
словно раздвоилась: одна ее часть равнодушно пожала плечами — что ненормально и
какая разница? Другая запаниковала. Лесс пошла на поводу последней, устремившись
вон из спальни, и потеряла по дороге беспокойство, забыла, что разбудило ее,
показалось странным. Ее суть вновь обрела безразличие. Инстинкт, голод, острый
слух, взгляд, вот и все, что вышло вместе с ней за стены залы.
В коридоре, в проеме окна стоял Таузин и смотрел в сторону ущелья. Лесс подплыла
к нему:
— Кто сегодня на охоте?
— Ты в замке, — ответил не глядя.
— Я спросила о другом. Я хочу есть.
Варн повернулся к ней, оглядел, словно взвесил и измерил, и разжал губы:
— Одна на охоту не пойдешь.
— А кто-нибудь уже вышел?
— Все, кроме вожака, меня и Урва.
— И сестры?
— Кроме Май. Не много вопросов?
— Хочу есть, — повторила Лесс. Вопросы на секунду, но все же отвлекали ее от
острого чувства голода.
Таузин с минуту смотрел на нее, прикидывая, насколько она голодна, и решил, что
— не очень. Мотнул головой — иди в зал, подожди.
Лесс оскалилась, мгновенно обозлившись: почему она должна ждать? И попыталась
выйти из окна наружу, чтоб поохотиться. Но Таузин бесцеремонно оттолкнул ее:
— Я сказал — жди!
Лесс смерила его колючим взглядом, но, понимая, что перечить бесполезно, а тем
более бороться, отступила, поплыла в общую залу, то и дело оглядываясь на Варн и
скалясь.
Урва качался на стуле, опираясь ногами о край стола, и смотрел в ночь за окном.
