— Отрекаешься ли от диавола, проклинаешь ли аггелов его и дела его?
— Как-как, вы сказали? Э, где наша не пропадала! Отрекаюсь. Ради такой красоты, как Она, и от себя самого отречешься, пожалуй.
— Какое имя примешь?
— Самуэль я называюсь, отец, только вы никому, ладно? Измените на голосе хоть буковку, у нас в оборотной, аггельской стороне так принято, сами знаете…
— Тогда крещу тебя, Самаэль, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!
Пока его новокрещен стоял, слегка ошалелый от такого поворота событий и с мокрыми волосами, епископ повернулся, ища глазами дароносицу, что располагалась ранее в алтаре этого придела. Декоративная церковка с колоннадой обрушилась, но бронзовая дверца только чуть покосилась и вышла из пазов. Сдернув ее с замка, епископ обнаружил невредимые святые дары и широкогорлый флакон с душистой мазью. Причастился сам и причастил Самаэля.
— Вот, а теперь возьми мальчика от Ее ног и открой ему головку… Итак, крещу тебя, Иешуа Сальваторе, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Ты окрещен в тот день, когда погиб твой царский город, но, может быть, тебе самому суждено стать им, стать новым и истинным Городом. Твой отец погиб, но не отрекся от своей судьбы — стать жертвой за народ свой. И она переходит к тебе вместе с незримой короной. Потому я возливаю воду и наношу королевское миро на чело твое — большим пальцем он нарисовал крест на влажном лобике ребенка, — и да придет и найдет тебя царство твое, когда ты достигнешь возраста.
— Ну, падре, вы снова даете! — восхитился Самаэль, укутывая разбушевавшегося дитятю, который, почуяв некую свободу от пеленок, вовсю гулил и пытался уцепиться пальчиками за его классически греческий нос. — Мало того, что все смешали в одну кучу, так ведь вы вместо обычного миропомазания его на царство благословили. Что же это будет, а?
— Что Богу угодно, — утомленно вздохнул епископ. — То, что произошло ныне, выпило меня до капли.
— Скажите, а правда, что крестные отец и мать уже в каком-то роде супруги, почему и запрещено куму и куме венчаться?
— И это я забыл. Существовало какое-то не христианское, крестьянское поверье, но, наверное, так и есть. Странно! Сам не понимаю, что я сделал сегодня. Теперь я даже и не духовное лицо, а просто человек, и еще это дитя, во имя которого я отдал всего себя… Прощай покуда, хозяин здешних мест. Пути наши отныне расходятся. Тебе вон туда, а нам в другую сторону.
— Куда это вас понесло, спрашивается?
— К братьям францисканцам. Тут неподалеку от города было их подворье, если не разорили. А разорили — пойдем по дороге…
Богоматерь, возвышаясь над окаянным миром, смотрела на обоих взглядом, полным нежной иронии.
Как раз на этом я проснулся. Было раннее, чистое, робкое еще утро. Пустыню за ночь выхолодило, белые звездочки дрожали и звенели в небесной шири, как сосульки, а луна смахивала на сквозной ломтик сыру. Из этих эпитетов и метафор следовало заключить, что я промерз и очень хочу питаться.
— Сали, ты спишь?
— Ага, — на спинкой моего ложа поднялись сразу две головы, ребячья и собачья. — И как раз сейчас мне привиделось, будто какой-то наглый тип утащил у меня самое сладкое предутреннее сновидение.
— Ох, прости. Ты сам не знаешь, насколько прав. А вообще-то я тебя не зря поднял. Истинный автомобилист всегда поднимается рано, чтобы по прохладце ехать. Да, тебе холодно не было?
— Ни капелюшечки. Агнесса как печка греет.
— И знаешь, что я ночью надумал? Мы поедем к морю. Хоть и соленая вода, зато много. Люди тоже разные; забавно бывает потереться среди и понаблюдать.
— Вот здорово! Я море люблю, хоть ни разу не видел.
Мы наспех поели втроем из одной кастрюльки (Агния, как восточная женщина, последней), завели мотор и дунули на север со скоростью, раза в полтора превышающей разумную.
К приморскому отдыху рано или поздно прибегали все, кто желал удовлетворить вечную тягу человека к сюрреалистическому существованию. Монастыри и аббатства, желтые дома и тюрьмы — туда уходили навечно: считалось, что после них индивидуум становился непригоден к нормальному стадному существованию. Короткие периоды жизни в полисе воспринимались и самим выходцем, и его соседями по крыше в виде тонких прослоек между кельей и камерой или каморкой и кельей. Однако те, кем овладевала лишь мимолетная и ни к чему не обязывающая тяга к смене декораций, кто хотел протанцевать танец диких на могиле цивилизации, но чуток попозже вытащить ее из гроба и напялить на себя; те, кто исподтишка и украдкой казал Горе и Сети перст в кулаке и дулю в кармане, а потом, облегчившись душой на природе, возвращался в их уютное лоно, — те снаряжали колымагу и выезжали в ней на уик-энд, в отпуск или круиз и даже на подольше и подальше. Правительство разражалось указами о регламентации рабочего времени, однако всерьез их никто не принимал — поскольку реальная исполнительная власть, «Бдительные» этим делам не препятствовала и не ущемляла особо, считая безобидным, в общем-то выпуском пара.
Родственные души начали поодиночке обнаруживаться миль за двести от побережья. Они, как правило, стремились не кучковаться и выдавали себя лишь косвенно: аккуратно зашпиленным верхним багажником или распертым нижним — для страховки ручка запора была подвязана к заднему бамперу лохматой веревочкой, — пестрыми ситцевыми занавесочками в салоне, а то и наваленной на подоконнике заднего вида кучей игрушек, дрянной косметики или купленной у аборигенов недозрелой арбузной ягоды.
Дороги тут были не так ухожены, петляли и завихрялись языками — берег было самую малую толику горист. Растительность вокруг была почти такая же скудная и неухоженная, как и везде «вне стекла», но чувствовалось, что ее омывают человеческие биотоки. Кусты вымахали в рост нормального садового дерева, но на них вместо яблочек произрастало нижнее белье, сброшенное нетерпеливым семейством ради того, чтобы ополоснуться в мутноватой и горько-соленой придорожной лужице. Хотя и купальники тоже попадались. А время от времени мы наслаждались, лицезрея, как вышеназванное семейство, сплошь исцарапанное, но почему-то во всем полуголом, обирает самый всамделишний ежевичник, сладострастно шипя от боли. Верный конь неподалеку дремал, нахлобучив на себя крышу и напитываясь умеренно жарким солнышком. Иногда он прижимался совсем близко к обочине — сбоку притулились стульчики, пенистый матрас и скатерка, а на самом видном месте лежбища вывешен не то патент на торговлю, не то командировочное удостоверение — знак того, что хозяину нечего скрывать и уж подавно нечего страшиться.
