были мягкосердечными неблагодарными. Они всего лишь — к сожалению, к ужасу — заблуждались.
Но как же она ненавидела их ошибки, которые совершил Линкольн.
Почему они не могут понять, как им повезло? Быть допущенными в эти священные залы, подняться из убогого воспитания на ослепительную высоту Королевского института перевода! Все они боролись за место в классе в Оксфорде. Она была ослеплена своей удачей каждый день, когда сидела в Бодлиане, листая книги, которые без привилегий переводчика она не смогла бы выпросить из стопок. Летти бросила вызов судьбе, чтобы попасть сюда; они все бросили вызов судьбе.
Так почему же этого было недостаточно? Они победили систему. Почему, во имя всего святого, они так хотели сломать ее? Зачем кусать руку, которая тебя кормит? Зачем бросать все это?
Но на карту поставлены более важные вещи, сказали они ей (снисходительно, покровительственно; как будто она была младенцем, как будто она вообще ничего не знала). Это вопрос глобальной несправедливости, Летти. Грабеж остального мира.
Она снова попыталась отбросить свои предрассудки, сохранить непредвзятость, узнать, что именно их так беспокоит. Вновь и вновь ее этические принципы подвергались сомнению, и она вновь и вновь подтверждала свою позицию, как бы доказывая, что она действительно не плохой человек. Конечно, она не поддерживала эту войну. Конечно, она была против всех видов предрассудков и эксплуатации. Конечно, она была на стороне аболиционистов.
Конечно, она могла бы поддержать лоббирование перемен, если бы это было мирно, респектабельно, цивилизованно.
Но потом они заговорили о шантаже. О похищениях, беспорядках, взрыве верфи. Это было мстительно, жестоко, ужасно. И она не могла этого вынести — смотреть, как говорит этот ужасный Гриффин Лавелл, как в его глазах мелькает восторг, и видеть, как Рами, ее Рами, кивает. Она не могла поверить в это, в то, во что он превратился. Во что превратились они все.
Разве недостаточно ужасно, что они скрывали убийство? Неужели она должна быть соучастницей еще нескольких?
Это было как пробуждение, как будто ее облили холодной водой. Что она здесь делала? Чем она развлекалась? Это была не благородная борьба, а лишь общее заблуждение.
У этого пути не было будущего. Она видела это сейчас. Ее обманули, втянули в этот тошнотворный фарс, но это закончится только двумя способами: тюрьмой или палачом. Она была там единственной, кто не был слишком безумен, чтобы понять это. И хотя это убивало ее, она должна была действовать решительно — ведь если она не могла спасти своих друзей, она должна была спасти хотя бы себя.
Колониализм — это не машина, способная мыслить, не тело, наделенное разумом. Это голое насилие, и оно сдается только тогда, когда сталкивается с еще большим насилием.
ФРАНЦ ФАНОН, «Убогие земли», перевод. Ричард Филкокс
Потайная дверь в подвале " Vaults & Garden» открыла тесный грунтовый тоннель, достаточно большой, чтобы они могли пробираться по нему на руках и коленях. Он казался бесконечным. Они пробирались вперед вслепую. Робин хотел бы найти свет, но у них не было ни свечи, ни хвороста, ни кремня; они могли только верить на слово Энтони и ползти, их неглубокое дыхание отдавалось эхом вокруг. Наконец, потолок туннеля устремился вверх, и прохладный воздух омыл их липкую кожу. Они стали бить ногами по глинобитной стене, пока не нашли дверь, а затем и ручку; открыв ее, они обнаружили небольшую комнату с низким потолком, освещенную лунным светом, просачивающимся сквозь крошечную решетку наверху.
Они вошли внутрь и огляделись.
Здесь недавно кто-то был. На столе лежала буханка хлеба, еще совсем свежая, мягкая на ощупь, а рядом с ней — полусгоревшая свеча. Роясь в ящиках, Виктория нашла коробок спичек, а затем поднесла зажженную свечу к столу. «Так вот где спрятался Гриффин».
Безопасная комната показалась Робину удивительно знакомой, хотя ему потребовалось мгновение, чтобы понять, почему. Планировка комнаты — письменный стол под решетчатым окном, раскладушка в углу, двойные книжные полки на противоположной стене — в точности соответствовала общежитиям на Мэгпай-лейн. Здесь, под Оксфордом, Гриффин — осознанно или нет — пытался воссоздать свои студенческие годы.
Как ты думаешь, мы здесь в безопасности на ночь? спросил Робин. «Я имею в виду — ты думаешь...
«Это не похоже на беспокойство.» Виктория осторожно присела на край кроватки. «Я думаю, если бы они знали, они бы разнесли это место на части».
«Я думаю, ты права.» Он сел рядом с ней. Только сейчас он почувствовал усталость, просачивающуюся по ногам и в грудь. Весь адреналин от их побега улетучился, теперь они были в безопасности, спрятанные в чреве земли. Ему хотелось потерять сознание и никогда не проснуться.
Виктория наклонилась к койке, где стояла бочка с водой, похожей на пресную. Она вылила немного на скомканную рубашку, затем протянула ее Робину. «Вытрись.»
«Что?»
«Здесь кровь,» сказала она мягко. Ты весь в крови.
Он поднял голову и посмотрел на нее, как следует, впервые после их побега. «Ты весь в крови».
Они сидели бок о бок и молча приводили себя в порядок. Они были покрыты поразительным количеством грязи; они сменили по одной рубашке, потом еще одну. Каким-то образом кровь Гриффина попала не только на руки Робина, но и на его щеки, за уши, во впадины на шее и в уши, покрытые слоем пыли и грязи.
Они по очереди вытирали друг другу лица. Это простое, тактильное действие было приятно; оно давало им возможность сосредоточиться на чем-то, отвлечься от всех слов, которые висели тяжелым грузом и не были сказаны. Было приятно не пытаться их озвучивать. Они все равно не могли их сформулировать; это были не отдельные мысли, а черные, удушливые тучи. Они оба думали о Рами, Гриффине, Энтони и всех остальных, кто был внезапно, жестоко вырван из этого мира. Но они не могли коснуться этой бездны горя. Еще слишком рано было давать ей имя, придавать ей форму и укрощать словами, и любая попытка раздавила бы их. Они могли только вытирать кровь с кожи и пытаться дышать.
Наконец, они бросили грязные тряпки на пол и прислонились спиной к стене, друг к другу. Влажный воздух был холодным, а камина не было. Они сидели близко, натянув непрочное одеяло на плечи. Прошло много времени, прежде чем кто-то из них заговорил.
Как ты думаешь, что нам теперь делать?» — спросила Виктория.
Такой тяжелый вопрос, произнесенный таким тоненьким голоском. Что они могли сделать теперь? Они
