Таанган, не развязывая женщине рук, влил ей в рот обжигающего хмельного напитка и велел сделать так, чтобы ему стало хорошо, иначе он отдаст ее «стервятникам», которым до конца плавания заняться в свободное от вахт время будет совершенно нечем. Нумия хотела умереть, но, вспомнив рассказы карликов о том, как «стервятники Кешо» развлекаются с захваченными в плен женщинами пепонго, заставила Таангана почувствовать себя совершенно удовлетворенным, без сил рухнуть на койку и забыться глубоким сном.
Засыпая, капитан «Рудиши» твердо решил, что рабыня эта — самое ценное из захваченной на «Деве» добычи и он скорее расстанется с кораблем, чем с этой женщиной. Ему смертельно надоела слишком умная и слишком капризная жена, которая, решительно ничего не умея и не желая дать, иметь хотела весьма и весьма многое. На изысканных любовниц у Таангана не хватало времени, а портовые шлюхи были так тупы и примитивны, что напоминали скверно выдрессированных обезьян и не вызывали у него никаких чувств, кроме омерзения. Погружаясь в сон, капитан думал о том, что, верно, сам Великий Дух надоумил его выбрать эту искусницу и отказаться от ласк ее светлокожих товарок. Собственно, поначалу он хотел, чтобы к нему привели кого-нибудь из арранток, но вовремя одумался. Во-первых, белокожие женщины в делах любви еще более однообразны и скучны, чем портовые шлюхи, а во-вторых, кто-нибудь из «стервятников» непременно донесет кому следует, что капитан его имеет склонность к северянкам, и это ему в свое время припомнят. Увы, теперь в Империи Кешо у многих вошло в привычку припоминать к случаю, кто с кем спит и кто что пьет, и делать из этого далеко идущие выводы. Пить же Таанган предпочитал, как это ни прискорбно, подогретое нардарское вино, то самое, которое показалось Нумии чересчур крепким и душистым.
Впрочем, голова ее кружилась, а тело пылало вовсе не от нардарского вина. Причина была в другом: лаская Таангана, она получила не меньше удовольствия, чем он, и люто ненавидела себя за это. Ее тело опять предало свою хозяйку, и Нумия вынуждена была признать, что от этой болезни ей не помогли излечиться даже объятия Хриса. До конца своих дней она останется рабыней наслаждений, как и предсказывали проклятые карлики, и, даря удовольствие другим, сама будет испытывать его вне зависимости от того, любит или ненавидит ублажаемого ею в данный момент мужчину. Хванг в ответ на угрозы убить его при первом удобном случае, улыбаясь, пообещал, что сделает из нее превосходный инструмент для любви, и сдержал слово.
Он выкупил ее у своего младшего брата за бесценок — кому нужна хромая рабыня? — и, вылечив сломанную во время пленения ногу, начал обучать тому, что позднее позволило продать хромоножку белокожему купцу из Аскула за очень хорошие деньги. Нумия знала, что он продаст ее, — даже очень искусная в любви рабыня, если она не могла работать на поле и в огороде, Хвангу была не нужна. Она ненавидела его и все же первый раз в жизни закричала от наслаждения в хижине своего мучителя.
Нумия застонала, но вовсе не от неудобного положения и не от того, что руки ее затекли, — Таанган позаботился о том, чтобы веревки не причиняли ей боли. Он не был жестоким человеком — груда циновок, брошенная на пол каюты, было лучшее, что капитан мог ей предложить. «Стервятников» отныне она тоже могла не бояться — он не отдаст ее им, как музыкант не отдаст звучную фиолу или гулкий барабан, а воин — пришедшийся по руке меч или кинжал. За год Хванг действительно превратил ее в прекрасный инструмент для любви, в чем Нумия уже неоднократно имела возможность убедиться. Пирон, купивший ее у пепонго, знал, что ненавистен Нумии, и упивался тем, что, лаская его, она теряла контроль над собой и стонала, извивалась и истекала похотливым соком так, словно любила глупого самодовольного купца больше жизни.
Ужаснее всего было то, что несчастная женщина понимала: попади она в руки «стервятников» и догадайся они заставить ее ласкать их — все было бы точно так же. Мудро улыбаясь, Хванг как-то сообщил ей, что она относится к той части женщин, которые могут возбудиться сами, лишь возбуждая своих любовников, и он постарается развить это чувство должным образом. Так он и поступил: «Изготовитель женщин для утех» — почетное звание у пепонго. В его распоряжении были хитроумные козлы, мази, настойки и снадобья, которые помогали ему дрессировать рабынь. В помощниках тоже недостатка не ощущалось, и, хотя Хванг назвал как-то Нумию «испорченным материалом», имея в виду не только хромоту, но и кое-что другое, карлики, оказавшиеся, в отличие от мибу, большими ценителями любовных удовольствий, в конце концов вынуждены были согласиться, что вдвоем или втроем, как это заведено у «лесных людей», приходить к Хромуше скучно, но один мужчина с ней от тоски не умрет.
Самым странным и страшным был день, о котором Нумия мечтала с момента знакомства с Хвангом, — день, когда он снял с нее все путы и вошел к строптивой некогда рабыне без обычного своего кнута. Изо дня в день, из ночи в ночь она представляла, как свернет его тощую жилистую шею, вырвет то, что он заставлял ее ласкать совершенно немыслимыми способами, и вот долгожданный миг отмщения настал. Убедившись, что около хижины действительно никого нет и это не очередная ловушка, Нумия схватила маленького сизо-черного человечка за горло. Оставалось стиснуть пальцы — он был так уверен в себе, что даже не пытался сопротивляться. Она помнила свои клятвы и все же медлила сжать пальцы. Надеясь обрести силы и решимость в праведном гневе, пленница вызвала в памяти все нанесенные ей обиды и оскорбления, но вместо них вспомнилось почему-то, как дрожало от желания ее собственное тело и как этот маленький человечек, подобно всем приходившим с ним людям, искусно и старательно утолял томившее ее тело жажду. Они не только брали ее, но и отдавали ей себя — дикая эта мысль прежде не посещала Нумию, а ведь именно об умении любить пыталась поговорить с ней Узитави перед тем, как она, спасаясь от пепонго, сломала себе ногу… Телесная любовь у карликов не была связана с душевной, однако это тоже была какая-то разновидность любви, и, вероятно, по-своему Хванг тоже любил ее и приучил любить себя… Нумия чувствовала, что в этих рассуждениях кроется какой-то подвох, но запах Хванга привычно щекотал ей ноздри, будя воспоминания не об оскорблениях и обидах, а об утоленной жажде плоти. Готовые изломать, изувечить маленького человечка руки привычно начали ласково гладить его сухую сизо-черную кожу, столь непохожую на красно-коричневую черноту мибу, губы сами собой приоткрылись…
Нумия вновь застонала. Теперь она острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что значит быть рабой наслаждений. До недавнего времени она, научившись жить желаниями тела, не особенно задумывалась над своими чувствами, но встреча с Хрисом, увидевшим в Нумии не рабыню, а страдающую женщину, разбудила в ней что-то, казавшееся давно и безвозвратно умершим. Порывы тела и внезапно проснувшейся души наконец-то объединились, и думать о том, что они снова будут в разладе, было невыносимо. Ее груди еще ныли от жестких рук Таангана, пылающее лоно еще хранило его семя, а тело уже радовалось, предвкушая новое слияние, в то время как душа содрогалась от омерзения, и Нумия знала: если она не решится покончить счеты с жизнью сейчас, то потом будет уже поздно. Душа умрет, заснет, как это случилось в поселке пепонго, а наученное Хвангом жить собственной жизнью, сделавшееся ненасытным и неразборчивым тело, страшащееся боли, жаждущее наслаждений, станет переходить из рук в руки, пока не износится и его не бросят на корм рыбам или червям.
