Тут Блэз посмотрел на своего отца, на его гладко выбритое, властное лицо. Гальберт перестал озабоченно хмуриться; он даже улыбался теперь своей тонкогубой, самодовольной улыбкой, так хорошо знакомой Блэзу. И почему бы ему не улыбаться? Ранальд потерял лучшую боевую форму десять лет назад, а Адемар сейчас, вероятно, был самым сильным воином в Горауте. Результат можно было предсказать с того момента, когда был брошен вызов, а Гальберта, понял в тот момент Блэз, ничуть не волновала жизнь его сына. Смерть Ранальда даже упростила бы дело. Он стал почти безразличен верховному старейшине за исключением тех случаев, когда, как сейчас, становился досадной помехой или даже угрозой власти Гальберта над королем.
Собственно говоря, если Розала говорила правду — а она, конечно, говорила правду, — честь и достоинство Гарсенка перестали иметь какое-либо значение для Гальберта. Кажется, для верховного старейшины имел значение лишь контроль над Адемаром и то великое сожжение Арбонны, которое он ему обеспечивал. Созревший плод его давней мечты. Вот что имело значение, и еще одно — Кадар. Его внук был орудием Гальберта на пути к власти в Горауте и уничтожению Арбонны.
«Он не должен его получить», — подумал Блэз.
Его пронзила ужасная мысль, словно копье, не отдала ли Розала приказ убить ребенка, если они проиграют эту битву. Это возможно, понял он, почти наверняка она так и сделала.
Горе, кажется, со всех сторон, навалилось на него, когда он отвернулся от отца и посмотрел опять на брата. Теперь он странно видел Ранальда, словно с большого расстояния, словно брат уже исчезал в прошлом, растворялся в тумане в этот полный солнечного света день в Арбонне.
Ранальд де Гарсенк тоже думает о прошлом, пока его тело автоматически реагирует на требования схватки. Пока, в начале таких знакомых первых шагов танца, с ним все в порядке, он даже каким-то необъяснимым образом почти счастлив. Он понимает, отражая щитом и мечом удар за ударом, нанося ответные удары, что это долго не может продлиться. Он не намного старше короля, но его лучшие годы уже позади, в то время как Адемар, крепкий, как дуб, сейчас силен, как никогда.
Словно для того, чтобы сделать явным то, что они оба понимают, Ранальд не успевает отбить мощный удар короля, и меч с силой обрушивается на его легкие доспехи. Он всегда предпочитал быть легким в седле, полагаясь на быстроту. Сейчас, морщась от острой боли в ребрах и уводя коня за пределы досягаемости противника, он осознает, что большая часть его быстроты исчезла.
«Десять лет назад, — думает Ранальд без всякой горечи, — я бы уже выбил его из седла на землю». Нет в этой мысли и ложной гордости: десять лет назад король Дуергар назначил его первым рыцарем двора, и он целых два года сражался во славу короля и не проиграл ни одного боя ни на одном турнире от Гётцланда и юга Портеццы до двора Аримонды. Затем однажды в зимнюю ночь Ранальд стал герцогом, проведя положенную ночь без сна у тела дяди в часовне Коранноса. Турниры и пиры, празднества в честь его успехов у мужчин и женщин уступили место заботам об управлении поместьем Гарсенк, и его участие в планах отца стало неизбежным. Не в качестве доверенного лица, конечно, Гальберт доверял Ранальду не больше, чем сын делился с ним своими мыслями. Ранальд в качестве герцога де Гарсенка стал орудием для осуществления замыслов Гальберта, не больше того, а иногда и меньше. Все это было очень давно. То были дни, когда впервые пиво и вино стали его утешением, средством найти забвение.
Но его мысли не задерживаются на этих воспоминаниях. Парируя очередной град ударов, чувствуя, как под натиском короля рука и плечо почти онемели, он понимает, что его мысли уносятся еще дальше в прошлое, гораздо дальше.
В отличие от Блэза, который никогда не видел мать, Ранальд ее помнит.
Собственно говоря, он помнит лишь две или три картинки, но когда в далеком детстве он заговорил о них, его сурово отчитал наставник, сказал, что это ложные воспоминания, фантазии, недостойные будущего воина. Ранальду было два года, когда мать умерла. Мальчики такого возраста не могут ничего помнить, заявил наставник. Когда Ранальд вскоре после этого спросил отца о постоянно возникающем в его воображении образе рыжеволосой женщины, поющей ему песню при свечах, Гальберт категорически запретил ему под угрозой порки упоминать об этом. Ранальду было шесть лет. То был последний раз, когда он пытался доверить отцу что-либо важное. Или любому другому человеку, внезапно понял он сейчас.
Память о рыжеволосой женщине оставалась с ним все эти годы, хотя он больше никогда об этом не говорил. Ему приходит в голову впервые, что он мог бы рассказать об этом Розале. Этим можно было с ней поделиться. Быстрым нажимом левого колена он заставляет коня отпрянуть, с рычанием пригибается, уходя от широкого взмаха меча, сам в ответ наносит удар слева наотмашь, который со звоном отскакивает от доспехов Адемара. Король любит подобные резкие, косые удары, понимает Ранальд, краем сознания он все еще отмечает такие вещи, словно может что-то с этим поделать. «Мне следовало рассказать ей». Розала, возможно, захотела бы выслушать такое воспоминание; во всяком случае в начале. В более поздний период их совместной жизни он уже не так уверен в ее заинтересованности, но, по правде говоря, это его вина.
Как и его вина в том, что он уже задыхается. Он ощущает действие утреннего эля как давящую тяжесть в конечностях, в лишних секундах, проходящих с того момента, когда он замечает угрозу или благоприятную возможность, до того, когда тело среагирует. Будет еще хуже, понимает он. Адемар еще даже не начал тяжело дышать, а собственные щит и доспехи Ранальда уже пострадали от ударов короля. Герцог боится, что ребра в левом боку сломаны; он теперь только отражает удары, все остальное ему стало трудно.
Кажется, Адемар это понимает. Сквозь опущенное черное забрало король Гораута с презрением говорит, давая Ранальду передышку. Тихо, чтобы никто из остальных не услышат:
— Я мог бы почти пожалеть тебя, если бы ты не был таким глупцом. Она завтра будет моей, я хочу, чтобы ты подумал об этом. Надеюсь, ты будешь думать об этом в тот момент, когда я убью тебя. Завтра ночью, когда она распустит волосы и сожмет губами мой член так, как я ее научу, как ты думаешь, станет она оплакивать бедного, жалкого пьяницу, рядом с которым ей когда-то приходилось лежать?
Ранальд хотел бы ответить, но у него в груди слишком мало воздуха, чтобы тратить его на колкости. И он все равно ничего не может придумать. У него сильно болят ребра; при каждом вдохе ему кажется, что нож вонзается в бок. Но он подозревает, что король ошибается; он верит, что Розала говорила правду, когда утверждала, что скорее умрет, чем ляжет в постель с Адемаром. Эта мысль внезапно заставила его кое-что понять: если король его убьет, он почти наверняка убьет и Розалу. И вторая мысль внезапно пронзила его, словно порыв холодного ветра — еще более вероятно, что он убьет ребенка. Сына, которого он никогда не видел.
