Ражный не надеялся отыскать волчат. Когда сведущий в биологии Кудеяр осматривал погибшую от раны самку, сразу же обнаружил, что нет кишечника. В брюхе остались желудок, печень и ещё не сократившаяся матка — все остальное вымотано и отрезано волчьими зубами, а не расклёвано вороньём, как думали вначале.
В желудке оказались непереваренный кусок мяса и два новорождённых детёныша: таким образом волчицы регулировали поголовье и оставляли жить самых сильных волчат и столько, сколько могли прокормить и вырастить. Конечно, сомнительно, что крупная, матёрая самка ощенилась только двумя, но будь ещё волчата — тут бы, у трупа вертелись, пока не сдохли и не стали бы добычей воронья. А судя по всему, волчица погибла пару часов назад. И все-таки для очистки совести Ражный заставил Кудеяра копать яму, чтобы не дать поживы воронью, а сам побрёл по ельникам, к логову.
Осторожно пробираясь сквозь завалы к ручью, он снова услышал волчий плач, и чтобы не сосредоточиваться на нем, чтобы заглушить его скорбящую мелодию, он замычал современный мотивчик, однако звериный голос все равно накладывался, звучал сильнее и явственней. Тогда он попробовал размышлять вслух относительно вчерашней вертолётной охоты на логове, ругал поляков, один из которых вывихнул ногу и порвал связки, провалившись в колодец.
Ражный часто разговаривал сам с собой, оставаясь один, потому что на людях больше молчал, и это помогало выстроить мысли, психологически уравновеситься; тут почему-то и такой способ не помогал. Прощальная песня матёрого, упущенного вчера так бездарно и глупо, оказывалась сверху и притягивала воображение. На какое-то время он забыл даже о поединщике и предстоящей схватке — первой в жизни схватке в дубовой роще! — к которой теперь следовало готовиться ежеминутно.
Он прислушался, стараясь определить, откуда же доносится волчий вой, и внезапно обнаружил, что в мире тихо, а звериный плач звучит в нем, запечатлённый слухом, как магнитофонной лентой.
Потом он услышал, как за спиной заволновалось вороньё, стерегущее свою долю, — значит, Кудеяр свалил тушу волчицы в яму. Он ненавидел этих птиц, вид и крик их вызывали омерзение и близкое, тайное ощущение смерти, сейчас ещё более усиленное волчьим голосом.
Пять лет назад прапорщик Ражный, боец спецназа погранвойск, сидел среди камней на таджикской границе с огромной раной — осколком мины вынесло два ребра в правом боку, подавал сигналы «сое» и боролся с птицами. В полусотне метров от него на жутком солнцепёке лежал срочник-погранец Анвар, которому досталось больше, и потому вороньё уже обрабатывало его кости. Это было жуткое зрелище: резиново-прочные, беспощадные голодные птицы падали на человеческое тело так густо, что вместо Анвара образовывался чёрный шевелящийся курган. Ражному чудилось, что это уже не вороны, не те, воспетые в воинских песнях птицы, а крупные насекомые, что-то вроде жучков-могильников, только крупнее в сотни раз. Он дважды засадил из подствольника по этому кургану и понял безнадёжность такого занятия. Вороньё взлетало, словно показывая результат своего труда, и снова облепляло труп, вернее, просвечивающуюся насквозь ребристую грудную клетку, так похожую на птичью…
Стрелять по ним прицельно он уже не мог, да и не отогнать их было пулями, потому бил по скопищам воронья из подствольного гранатомёта, однако выстрела хватало на три минуты, не больше. Птицы дожрали Анвара и теперь приговорили на съедение Ражного. Прапорщик понимал: стоит потерять сознание или кончатся гранаты — начнут расклевывать, не дожидаясь смерти. В полубреду он пытался контролировать время и, закрывая от слабости глаза, считал до семидесяти, после чего наугад наводил автомат на скопище и нажимал гашетку. За минуту забытья вороньё приближалось на расстояние вытянутой руки…
И ни разу не промазал. Такого обилия этих ангелов смерти, пожалуй, не было ни в одной точке земного шара. После каждой гранаты до десятка воронов превращалось в чёрные лохмотья, но на смену им прилетало ещё больше.
На этих птиц не охотились ни люди, ни звери, и сами они не расклевывали трупы павших своих сородичей.
Они были несъедобны и потому вечны.
Когда за раненым прапорщиком пришёл вертолёт, пилоты побоялись сажать машину в непосредственной близости: на каменном склоне валялось десятка три душманских трупов — это то, что они наколотили в паре с Анваром, и поднятая винтами чёрная туча в буквальном смысле закрыла небо.
Вороньё в тех краях размножалось и жирело от долгой войны…
Три эти птицы сидели сейчас на сухой ели низко от земли и внимательно наблюдали за движением человека, не забывая коситься под дерево. Чего-то ждали…
Ражный отвернул в сторону и пошёл прямо на сухую ёлку — вороны нехотя взлетели, закричали недовольно, заругались, что отнимают добычу.
Волчонок сидел на корневище и подпевал отцу. Он даже не дёрнулся, когда оказался в человеческих руках, ибо взят был за холку, как носила его мать.
— Вот ты где, брат… А от мамаши твоей одна шкура осталась…
Щенок открыл глаза, чем удивил человека.
— Интересно… Пуповина не отсохла, а смотришь. Щенок тихо заурчал. Ражный крепче взял за загривок и тут увидел тонкие молочные зубы в пасти зверёныша.
— И ещё с клыками.. Да ты, брат, вундеркинд. Волчонок или властную руку почувствовал, или посчитал, что взят материнскими зубами — обвис, вытянув лапы. Взгляд щенка был уже осмысленным, реагировал на движение и предметы — знать, давно освоился с окружающим миром.
— Ладно… А где твои братья-сестры? Или всех мамаша подъела?
Вороны кружили над головой: их добыча сейчас была в руках человека. Ражный понаблюдал за их полётом, сунул в карман волчонка.
— Значит, подъела… Такая здоровая, а всего троих родила и только одного тебя оставила. Видно, не зря говорят: чем меньше рождаемость, тем выше организация и интеллект. Пошли, что ли?
Зверёныш чуть поволохался в кармане и затих. Кудеяр почти зарыл волчицу, однако, заметив хозяина, бросил лопату и сел. Ражный сдёрнул с него брезентовую куртку, завернул щенка и, завязав узлом, положил на колодину. Раб тут же оказался рядом, просунул руку в узелок, погладил волчонка, не вынимая.
— Какая мягкая шёрстка. Плюшевый… Вы что с ним станете делать, хозяин?
Ражный не удостоил его ответом, ибо сам не знал, что теперь делать с волчонком. Конечно, надо бы отдать полякам, да почему-то чувствовал нарастающий внутренний протест, в основном продиктованный обидой, что упустили они вчера матёрого и теперь добавили ему работы перед поединком.
Пользуясь молчанием, раб достал щенка, заглянул в пасть, осмотрел снаружи.
