Она еще жива, и проживет, быть может, год или два, а то и десять, а может, и того больше. Ее держит исключительно вера и этот чугунный крест, в который она вцепилась.
Дело.
Бумага, сложенная вчетверо, запечатанная сургучом. Лист она протягивает двумя пальцами, точно опасается даже ненароком, случайно, прикоснуться к Райдо.
Он берет.
Он догадывается, что там, за этой печатью. Бумага плотная, гербовая. А сургуч вот дрянной, крошится. И Райдо, пытаясь скрыть раздражение, смахивает крошки со стола.
Читает.
— То есть, — он откладывает бумагу и закрывает глаза, приказывая себе же успокоиться. — Вы хотите, чтобы я отдал вам Ийлэ?
— Передали, — уточняет женщина-ворона. — Не нам, но в руки правосудия. Во имя справедливости.
И свита ее кивает, взрывается сонмом визгливых голосов, каждый из которых Райдо слышит, но не способен понять ни слова. И голоса эти сливаются в клекот.
— Тише, — он поднимает руки, и стая смолкает. — Справедливости, значит?
Женщина-ворона стискивает в кулаке крестик.
— Справедливости.
Слово тяжелое, как камень. После него становится тихо, галки и те забывают дышать, они, подражая серой своей предводительнице, тянутся за крестами в едином порыве, в едином жесте, и это единство смущает Райдо.
Он знает, что не сумеет их переубедить, но он попытается.
И откидывается в кресле, упираясь затылком в холодный подголовник. Смотрит долго, тянет время, подбирая слова, ведь он никогда-то не умел ладить со словами.
— Справедливости… — Райдо трогает языком клык, который начал вытягиваться, выдавая его раздражение. — А что вы считаете справедливым для… нее? Лично вы?
Женщина-ворона не станет уходить от ответа.
И сейчас вновь поджимает губы, и рот ее превращается в тонкую щель, которую Райдо хотел бы зашить. Он даже представил, как перехватывает ее грубыми стежками, навощенной нитью, прочной, такой, чтобы удержала эти губы.
Но нить и иголка — фантазия. И губы раскрываются, чтобы выплюнуть очередное слово:
— Суд.
— И кто станет судить?
— Люди.
— Те, которые подписали петицию?
Пальцы уже не стискивают крестик — ласкают, скользят по черным изгибам чугуна, и в этой ласке видится Райдо нечто невообразимо отвратительное, от чего к горлу подступает тошнота. Узкие губы складываются в подобии улыбки.
— Да.
— Приговор, полагаю, уже вынесен.
В птичьих бесцветных глазах не различить эмоций.
— Возможно.
— Вам это представляется справедливым?
Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.
Женщина молчит.
И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?
— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.
— За то, что она — альва.
Улыбка у женщины-вороны мертвая.
— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?
— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.
— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.
— И мой… — это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых. Райдо не мешает.
Слушает.
Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий бог. Райдо же не бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести?
Утешения?
Не понимают, что месть не способна утешить.
— Их убила Ийлэ? — ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.
— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем.
Она говорила сухо, равнодушно.
— И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение, — в ее взгляде впервые мелькнуло что-то, отдаленно похожее на чувство.
Чего?
Ненависти, и думать нечего.
— …делает вас особенным… возвышает над людьми…
— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.
— Свои желания вы ставите выше нужд общества…
— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…
— Вам она нужнее.
— Верно, — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной, и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке, или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.
И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.
Воска пчелиного.
Мяты. Мелиссы. Пустырника.
Горя.
— Мне она нужней, — он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них, и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или правильнее будет сказать — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.
Выплеснулась боль.
А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.
— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг. — И не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?
— Ийлэ — не игрушка.
Не услышали.
— Мы не отступим.
— Вы — это кто?
— Граждане. Неравнодушные граждане, — ответили ему с улыбкой, которая могла бы показаться издевательской, не будь она настолько неживой.
— Что ж, — ответил Райдо. — Благодарю за предупреждение.
От них остался тяжелый запах, все та же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.
Следовало с порога их выставить.
Неравнодушные граждане.
— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.
И вновь босая.
Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.
— Передали петицию…
Кивает.
И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает.
Хмурится.
Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.
— Они меня ненавидят?
