Когда-то действительно был такой мальчик по имени Эндрю. И папа повел его в парк на западной окраине Лада — в парк, где росли яблоневые деревья и стоял обитый ржавой жестью сарай вида адского, но зато пахнущий как райский сад. В ответ на вопрос, заданный мальчиком, папа ему объяснил, что этот сарай называется домом сидра, потом погладил сына по голове, велел не пугаться и завел внутрь через завешенную одеялом дверь.
Там, внутри, были яблоки, много яблок — полные корзины яблок, — и еще там был тощий старик по прозвищу Подгузник. Его мускулы шевелились под бледной кожей, как черви. Работа его состояла в том, чтобы опрокидывать яблоки — корзину за корзиной — в зев разболтанной дребезжащей машины, что стояла по центру единственной комнаты. А из трубки, торчавшей с противоположной стороны машины, лился сладкий сидр. Рядом с трубкой стоял еще один человек (он давно уже позабыл, как его звали — того, второго) и подставлял под нее кувшины, наполняя их сидром. За ним стоял еще третий. Его обязанность заключалась в том, чтобы стучать наливальщика по голове, если тот проливал слишком много сидра.
Отец дал Эндрю стакан пенящегося напитка, и хотя за тот год, пока они жили в городе, мальчик успел перепробовать много забытых деликатесов, он не пил и не ел ничего вкуснее этого сладкого и холодного сидра. Он как будто глотнул свежесть октябрьского ветра. Но лучше всего Эндрю запомнил не вкус напитка и даже не мускулы старика Подгузника, которые извивались под кожей как черви, когда он подбрасывал яблоки в пресс — лучше всего он запомнил, как безжалостная машина давила сочные яблоки, прекращая золотисто-алые плоды в жидкость. Две дюжины роликов перемещали яблоки под вращающийся стальной барабан с проделанными в нем отверстиями. Сок раздавленных яблок стекал в нижний бак, а семена и отжатая мякоть оставались на сите вверху…
Теперь его голова стала прессом для сидра, а мозг стал яблоками. Скоро он лопнет, как лопались яблоки под барабаном, и его поглотит благословенная тьма.
— Эндрю! Подними голову и посмотри на меня!
Он не мог… но даже если б и мог, то не стал бы. Лучше просто лежать на месте и ждать, когда снизойдет темнота. Все равно он давно уже должен был умереть; разве тот чертов ублюдок не всадил ему пулю в башку?
— Она не задела мозг, лаже близко там не лежала, ты лошадиная задница. Ты еще не умираешь. У тебя просто башка болит. Но ты точно умрешь, если будешь валяться тут и скулить… и уж я позабочусь о том, чтобы твои теперешние ощущения, Эндрю, показались тебе просто легким недомоганием по сравнению с тем, что ты будешь испытывать, умирая.
Человек на полу поднял голову, но не из-за угроз — самое страшное было то, что обладатель этого проникновенного, хрипловатого голоса, казалось, читал его мысли. Он медленно оторвал голову от пола, и все тело скрутило мучительной болью — казалось, какой-то тяжелый предмет перекатывается внутри черепной коробки, разрывая сосуды мозга… вернее, того, что от мозга осталось. С губ его сорвался протяжный стон. Правую щеку как будто все время кто-то щекотал, словно там ползали мухи, увязая в крови. Ему хотелось согнать их, но он понимал: ему нужно сейчас опираться на обе руки, чтобы не упасть.
Силуэт человека у дальней стены, рядом с дверью, ведущей в кухню, казался призрачным, нереальным. Отчасти, наверное, из-за мигания ламп, отчасти из-за того, что почему-то он видел его одним глазом (что случилось со вторым его глазом, он вспомнить не мог, да и не хотел вспоминать), но большей частью из-за того, что незнакомец действительно был нереальным и призрачным. Впечатление, во всяком случае, складывалось такое. Он походил на человека… но тот, кого звали когда-то Эндрю — Эндрю Шустрый, — решил, что перед ним все-таки не человек.
Незнакомец, стоявший у двери на кухню, был одет в короткую черную куртку, перехваченную ремнем, выцветшие хлопчатобумажные штаны и старые пыльные сапоги… в каких ходят крестьяне, егеря и… и…
— И стрелки, Эндрю? — спросил со смешком незнакомец.
Тик-Так в отчаянии уставился на силуэт в дверном проеме, пытаясь разглядеть лицо, но оно было скрыто под капюшоном. Черты незнакомца терялись в тени.
Сирена умолкла на полувзводе. Огни аварийного освещения продолжали гореть, но перестали хотя бы мигать.
— Вот так-то лучше, — произнес незнакомец своим хрипловатым проникновенным голосом. — Наконец-то мы можем спокойно послушать мысли и пообщаться.
— Кто ты? — спросил Тик-Так. Он слегка шевельнулся, и в голове у него вновь покатились стальные шары, пробивая новые дыры в мозгу. Ощущение было ужасным, но щекотание от копошащихся на правой щеке мух почему-то пугало больше.
— Я — человек многих обличий, приятель, — сказал незнакомец из тени своего капюшона, и хотя голос его был суров и серьезен, Тик-Таку послышались нотки смеха, так и рвущегося наружу. — У меня много имен. Одни меня кличут Джимми, другие — Тимми. Одни называют Пронырой, другие — Франтом. Кто называет меня Проигравшим, а кто — Победителем. Да мне, в общем-то один черт… хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Человек — существо? — в дверях запрокинул голову, и от смеха его по спине и рукам Тик-Така побежали мурашки: не смех, а скорей волчий вой.
— Меня называли еще Чужаком или Вечным Незнакомцем, — продолжал таинственный человек, делая шаг в направлении Тик-Така. Тот, застонав, попытался отползти подальше. — Мерлином называли или Маэрлином… но мне, собственно, все равно. Да и какая разница? Я никогда им не был, хотя, в прочем, и не отрицал… Иногда меня называют Магом и Ведуном… иногда — Мудрецом… но мы с тобой, Эндрю, будем попроще. Поговорим по душам. По-человечески.
Он снял капюшон, но открывшееся лицо — светлокожее, с широким разлетом бровей, довольно притяное, — все-таки не было человеческим. Щеки его покрывал нездоровый румянец; глаза Мудреца, зелено-голубые, блестели бурным весельем, слишком неистовым и исступленным для человека в здравом уме; иссиня-черные волосы топорщились во все стороны, точно вороньи перья. Губы его, сочно-красного цвета, слегка приоткрылись, обнажая зубы каннибала.
— Зови меня Фаннин, — сказал, улыбаясь, призрак. — Ричард Фаннин. Правда, и это тоже не совсем точно, но для рабочего, как говорится, названия сойдет. — Он протянул руку, на ладони которой не было линий. — Что скажешь, приятель? Пожми руку, которая потрясла мир.
Жалкое существо, которое было когда-то Эндрю, Эндрю Шустрым, и которого в берлогах седых знали потом как Тик-Така, завизжало дурниной и опять попыталось отползти подальше. Кусок кожи, оторванный мелкокалиберной пулей, которая только чиркнула по черепу, но не пробила его, затрепыхался, раскачиваясь туда-сюда; длинные пряди светлых, с проседью волос продолжали щекотать его щеку. Но Шустрый уже ничего не чувствовал. Он забыл даже о боли в черепе и жжении в пустой глазнице, где когда-то был левый глаз. Все сознание его сконцентрировалось на одной мысли: «Нужно держаться подальше от этого зверя, который кажется человеком».
