— В мире столько людей, чьей жизнью не стоит дорожить. Наоборот, если они быстрее умрут, то причинят меньше зла другим, — капюшон наконец упал с ее головы, открывая мокрые волосы, слипшиеся кольцами, и кривую ухмылку на разбитых губах. — Твой Изир так не думал?
Я вдруг понял, кого она мне напоминает. Когда-то давно, еще в Гревене, когда я жил в доме Ордена, я видел девушку из породы крылатых. Ее все побаивались и называли почему-то Великим Магистром, хотя она была совсем молоденькая. У моей ночной гостьи были похожие рыжие волосы, но она была заметно старше, на ее лице уже пролегли первые морщины. А главное — у нее не было крыльев.
— Что бы ни совершил человек, его жизнь в любом случае для Изира великая ценность. — я не был уверен, что она меня поймет и захочет слушать, но все равно сказал это. — Понимаешь, наша живая душа — это как горящий фитиль. Все злые поступки, которые мы совершаем, все пороки, от которых не можем отказаться, они причиняют вред только нам самим. Они как грязь и копоть, что оседают на лампе. Но фитиль горит по-прежнему, и Изир его прекрасно видит.
— Если он такой замечательный и милосердный, этот Изир, — ей было не очень легко шевелить губами, но она выталкивала слова, не отводя упорных темно-серых глаз, — почему он позволяет, чтобы одни лампы гасли, а другие оставались гореть? Причем дольше всего горят самые грязные.
— У Изира нет власти над человеческими поступками. Только над огнем души, который Он сам и зажег.
— Выходит, он ни на что не способен? Зачем тогда вы тратите время? Построили этот дом, рисуете на стенах? Морочите всем голову своими выдумками?
Ее глаза были сухими, но я понимал, что на самом деле она заходится от рыданий. Я не мог представить, что у нее случилось, но прекрасно знал, что никому не пожелал бы когда-нибудь выйти ночью под проливной дождь, неся такое в душе. Она была очень сильной и упрямой, а таким всегда намного труднее, потому что утешить их невозможно.
— Не ищи в мире справедливости. — сказал я. — Ее нет. У Изира иногда получается совершать чудеса, поэтому мы и собираемся вместе, чтобы благодарить Его. Или искать у Него успокоения, когда чудес не происходит. Здесь мы по крайней мере ближе к Тому, кто думает о нас и кому мы дороги. Разве этого мало?
Странная девушка наконец отогрелась настолько, что начала вздрагивать, но по-прежнему не замечала своей мокрой одежды и воды на полу. Я задумался, как бы поаккуратнее предложить ей переодеться, и как вообще с ней быть дальше. Вряд ли кто-то из наших собратьев мог бы ей чем-то помочь — на таинства Изира обычно ходят люди слабые, небогатые и далекие от власти, а я не сомневался, что ее горе имеет к делам власти прямое отношение. Многих собратьев она бы скорее напугала, в ней было слишком много сжатой в кулак силы. Нехорошо так сразу думать о человеке, которого не знаешь, и я мысленно попросил у Изира прощения, но мне показалось, что она должна владеть каким-то оружием и даже когда-то пускала его в ход.
Не осуждай меня слишком сильно, друг мой Лэйсалль — не то чтобы я хотел от нее избавиться, но подумал, что надо наутро послать кого-нибудь к почтенному Дагадду или Кехтану и попросить совета у Ордена. Поэтому я невольно обрадовался, когда она сама заговорила:
— Ты позволишь, я посижу здесь до утра? — и словно отвечая на мои мысли, распахнула плащ, показывая пустой пояс. — Оружия у меня с собой нет.
— При одном условии, — ответил я. — Если ты наденешь сухой камзол и выпьешь горячего вина. Я сейчас все принесу.
Когда через некоторое время я поднимался по лестнице в библиотеку при храме, где имел обыкновение ночевать — она сидела на полу у ног Изира, продолжая смотреть на Него так же неотрывно. Губы ее непрестанно шевелились и потому из открывшейся раны на подбородке текла тонкая струйка крови. Признаюсь, Лэйсалль, я невольно рад был плотно закрыть за собой дверь, отгородившись от какого-то нечеловеческого отчаяния и напряжения. Мне казалось, что оно медленно скапливается в воздухе и поднимается наверх, к стропилам, так что в храме становилось трудно дышать. Да, это был малодушный поступок с моей стороны. Расстилая кровать, я повинился перед Изиром, что полностью взвалил на него заботу об этой непонятной девушке. "Но раз уж Ты позвал ее к себе, — прошептал я, засыпая, — значит, Тебе лучше знать, что с ней будет. И Ты во всем разберешься".
Наутро я нашел ее лежащей на полу в лихорадке.
Три дня она пролежала без сознания, изредка выгибаясь дугой, и была такой горячей, что я отдергивал руку, меняя под ней простыни. Она все время что-то шептала, но ни разу не перешла на какой-либо из понятных мне языков. Сначала я был уверен, что все скоро закончится, потому что обычный человек должен был сгореть к вечеру второго дня. Потом, когда на третий день она перестала метаться, только дышала со свистом, но все еще была жива, я понял, что это только начало. Я по-прежнему собирался послать за Кехтаном, и сам давался диву, что меня каждый раз удерживало. На четвертый день лихорадка стала немного утихать, и я решил ее переодеть, для чего попросил у одной из ходивших в храм женщин длинную рубаху. Но едва приступив к делу, я выронил одежду и опрокинул чашу с водой, которая стояла у постели.
При других обстоятельствах, друг мой Лэйсалль, ты мог бы посмеяться над моей подслеповатостью, сказать, что мне все привиделось и посоветовать чаще пользоваться увеличительными стеклами. Но если глаза могли бы меня обмануть, то руки нет.
Я нашарил стул, сел на него и долгое время не шевелился, пытаясь собраться с мыслями и уговорить себя держаться спокойно. Потом кликнул своего юного помощника Тильбу — мальчишку, который переписывает книги, и попросил его проводить меня. Доверять такое дело посланнику я не хотел, а идти один тоже опасался, потому что от волнения обычно видел еще хуже.
Держась за плечо Тильбы и слегка его подталкивая, чтобы шел быстрее, я зашагал по улице. Но двигался я вовсе не к дому Кехтана. Я шел в пригород Круахана, где, как мне передавали, жил некий человек по имени Кэссельранд. И если то, что о нем говорили, было правдой, то мое сообщение предназначалось в первую очередь для него".
— Эбер, мне передают, что вы все еще упрямитесь и не хотите поделиться с нами тем, что вам известно, — Фредерик Гнелль задумчиво вертел в руках виноградную гроздь, наблюдая, как солнечный луч просвечивает сквозь ягоды. Он казался совсем старым, и под глазами лежали черные тени, но мало кто из присутствующих это замечал. Все провожали взглядом огромный перстень с печатью протектората, вспыхивающий огнями каждый раз, когда Гнелль поворачивал руку.
