— И чем же вы собираетесь заниматься?
— Мы познаем мир и сливаемся с ним, — несколько высокопарно заявил Кехтан. — А не пытаемся его менять и властвовать.
Гвендолен с трудом развернула к себе стул — ощущение было такое, словно она пыталась подвинуть дом в несколько этажей, — и села, стараясь зажимать рукой бок как можно незаметнее. Только сейчас она отчетливо заметила, сколько на лице Дагадда новых морщин, как набрякли мешки под глазами и как взгляд перестал гореть веселым золотистым огнем. Теперь его вертикальные зрачки смотрелись просто пугающе. Почему-то перед ее внутренним взором проплыло холодное и прекрасное, лишенное всякого выражения лицо Логана. Следующее видение было еще более нестерпимым — они сидят на палубе корабля, все четверо, Дагадд, как всегда что-то жующий, пихает побратима локтем в бок, кивая в сторону Гвендолен, и Логан заразительно смеется, запрокинув голову к ярко-синему небу, такому же ослепительному, как их надежды. Гвендолен невольно поразилась тому, что пронизавшая ее тоска оказалась сильнее боли в левом боку.
— Ему очень плохо без тебя, Дагди. Я видела.
— Ха! — выдох Дагадда скорее напоминал рычание. — У него там без меня всяких шнырял напихано. Я среди них тереться не буду.
— Когда ты окончательно познаешь этот мир, Хранитель Дагадд, — произнесла Гвендолен сквозь зубы, потому что боялась сорваться на крик, — может быть, ты поймешь и расскажешь мне, отчего наши дороги разошлись. Разве мы хотели чего-то плохого?
— Я и так уже это знаю, пташка, — Дагадд не разомкнул губ, но его голос отчетливо прозвучал в мозгу у Гвендолен. и она даже не удивилась тому, что наконец-то поняла каждое слово. — Просто мы хотели слишком сильно. Чем отчаянней чего-то желаешь, тем больнее получишь сдачи. Особенно если желание сбудется.
Гвендолен встряхнула головой, пытаясь собраться. Время текло все быстрее, поэтому лучше ей не становилось.
— Ладно, Дагди, в конце концов, это меня не касается. Ордена, который мы пытались создать, больше нет. Да если бы и был — я ушла из него. Из Круахана я тоже уйду навсегда. Только выполни мою просьбу, помоги мне сейчас, как я помогла когда-то тебе и Луйгу.
— А что ты шаришь, пташка?
— Ты ведь знаешь, что Эбера арестовали. Что они держат его… там, за Третьей стеной. Освободи его.
В наступившей тишине было прекрасно слышно, как потрескивает огонь в камине. Дрей, переводя потрясенный взгляд с Дагадда на Гвендолен и обратно, казалось, опасался глотать воздух. Дагадд угрюмо смотрел на свои руки, не поднимая глаз и даже не прикасаясь больше к отставленной кружке.
— Гвендолен, я понимаю, что вы чувствуете, — осторожно заговорил Кехтан. — Но как вы это представляете себе? Вы предлагаете бороться со всей стражей Круахана? Взять протекторат штурмом?
— Меня же ты нашел и принес сюда, — Гвендолен по-прежнему смотрела в упор. — Ты можешь. Я это прекрасно знаю.
— Да, — Дагадд наконец разомкнул губы, и его голос прозвучал так низко, словно ветер загудел в каминной трубе. — Мне не кисло это завернуть. Но я ради этого твоего лепилы крючиться не стану.
— Эбер никогда ничего плохого тебе не сделал!
— А тебе?
— Это мое дело! — Гвендолен наконец закричала, но облегчения ей это не принесло. — Что и как между нами было, это тебя не касается! Он передо мной ни в чем не виноват, раз я так считаю, и все!
— Ошибаешься, Гвен. Все, что происходит с Хранителями Чаши, касается любого из них. И я ему этого никогда не прощу.
Наверно, именно потому, что Дагадд заговорил совершенно понятно и правильно, на Гвендолен вдруг накатил безотчетный ужас. Если бы можно было убежать и спрятаться, она бы давно это сделала. Но сердце ее с силой колотилось о ребра в такт уходящим минутам, и каждый удар громче и громче отдавался в ушах.
— Дагди, послушай! Ведь ты на свободе, а его… они его приковали и не дают пошевелиться! Они хотят, чтобы он им рассказал о Чаше! Я не знаю, что они могут сделать, если он не скажет! Ты можешь… можешь его ненавидеть, но не дай им хоть что-нибудь у него выведать!
— Он ничего такого не знает, — Дагадд совершенно спокойно пожал плечами. — Так что опасаться незачем.
— Как ты способен…?!
Видимо, Гвендолен окончательно захлебнулась отчаянием и отвращением, и ее вопль ударил, словно плеть, так что Кехтан на мгновение прижал ладони к ушам, а Дагадд слегка поморщился и снизошел до пояснения:
— Неужели ты еще не поняла, кто мы такие на самом деле, Гвен? Кем мы должны были стать? Ты считаешь, Создатели Ордена все должны воплощать добро? Откуда же тогда возьмется наша сила? Я прекрасно чувствую, как в море поднимается волна прилива, как в предгорьях просыпается ветер, как дождь освобождается из облаков, и эта сила проходит через меня. Ты полагаешь, в природе есть милосердие? Только справедливость.
— Дагди! Я… я умоляю тебя!
Гвендолен уже не слышала и не понимала, что он говорит. Она наполовину оглохла от беспощадного стука времени в ушах и ослепла от слез, которые вдруг потекли сами, попадая ей в рот, смешиваясь с кровью из разбитых губ, прожигая красные дорожки на щеках, такими горькими они были. Она упала на колени, скорчившись, касаясь волосами пола, выворачиваясь от боли, что грызла ее бок острыми зубами, но теперь Гвендолен не понимала, что на самом деле болит — следы от сапог стражи или сердце. Она захлебывалась в этом унижении, потому что отчетливо сознавала — все бесполезно, и все кончено. Ничего не сделать. Ничего.
— Даже если бы я хотел что-то сделать, Гвен… я бы вряд ли смог. У моей силы свои понятия о справедливости. И ты напрасно так убиваешься. Каждому свое.
Сзади чьи-то руки подняли Гвендолен за локти, и голос, который она определенно знала, но не теердо помнила, кому он принадлежит, произнес:
— Пойдем отсюда, Линн. Что еще нам остается делать?
Гвендолен потащилась к дверям, шатаясь, но относительно послушно, смаргивая слезы — но не потому, что представляла, куда идти и как действовать дальше, а потому, что ей надо было хоть что-то делать, переставлять ноги, иначе образовавшийся внутри нее отсчет времени становился совершенно нестерпимым. Если все время двигаться вперед — становилось ненамного, но все-таки легче, и потому она твердо намеревалась идти, пока не упадет. Боль в боку уже не досаждала ей, наоборот. Гвендолен воспринимала раздирающие бок зубья как драгоценный подарок судьбы, невольно отвлекающий ее вниманеи на себя. Мешала только пелена, качающаяся перед глазами. В этой пелене периодически проплывало лицо какого-то человека с темными глазами, смотрящего на нее слегка снизу вверх с исключительной тревогой. Это начинало постепенно раздражать.
