— Что нового в Кабире? — осведомился я, безуспешно пытаясь взять чайничек правой рукой.
Улыбка медленно сползла с губ Чин. Я заметил, что она старается не смотреть на мою искалеченную руку, но, против воли, взгляд Чин то и дело скользил по культе — и тогда пальцы девушки судорожно сжимались в твердые кулачки.
И боль, боль, плывущая в зеленых волнах ее глаз — не моя боль, чужая, но лучше бы — моя…
Я взял проклятый чайничек левой рукой и неловко разлил дымящееся вино в пиалы, пролив немного на скатерть. Горячие капли расплылись, образовав уродливые пятна.
За это время Чин пришла в себя и даже смогла заговорить.
— О, Кабир — большой и шумный город. В нем происходит столько нового, что о половине узнаешь только тогда, когда оно успело уже стать старым. Что именно тебя интересует, Чэн?
О да, деликатная Чин постаралась ответить как можно уклончивей и беззаботней. Ну что ж, каков вопрос, таков ответ…
— Меня интересует, нашли ли человека, который…
Я тоже помимо воли глянул на свой обрубок и перевел взгляд в угол, где располагались Волчья Метла и Единорог. Почему-то вид оружия не успокоил меня, как бывало обычно. Не так блестела сталь, не так лежал меч, не так стояла разветвленная пика.
Все было не так.
— Он… — Чин запнулась и поспешно отпила из своей пиалы. — Он скрылся. Мне Фальгрим и Диомед рассказывали, а суматоху на турнире я и сама видела, только не понимала ничего. Но нашлись люди, которые вроде бы заметили похожего человека в караване, уходящем в Мэйлань…
Она вдруг резко замолчала, поняв, что сболтнула лишнего.
Да, наверное, мне действительно не стоило бы этого знать.
Наверняка — не стоило. Но что сказано — то сказано.
— После его… э-э-э… его бегства в городе больше не случалось ничего необычного? — как можно спокойнее поинтересовался я. Проклятье, все время приходится следить за своими руками…
Чин нахмурилась и плотно сжала губы. Она явно колебалась. Но сделавший первый шаг обречен на второй.
— Трое убиты и два человека ранены за последние две недели. Раненые дали описание двоих… — она долго не могла подобрать подходящего слова, так и не нашла его и тихо закончила. — Но их так и не обнаружили.
— Это не он?
— Нет. Даже не похожи. И оружие совсем другое. Я не понимаю, Чэн…
На глаза ее вдруг навернулись слезы, и от недавней сдержанности не осталось и следа. Передо мной сидела просто испуганная и растерянная девушка, и мне хотелось утешить ее, защитить от всех и вся — если бы не я сам был причиной испуга Чин, не сумев защитить себя самого…
Кто бы меня утешил?! Я смутно подозревал, что в том, что могло бы меня хоть немного утешить, крылось что-то темное и страшное — едва ли не худшее, чем уже случившееся.
— Чэн, я не понимаю, что происходит! Как… как может держащий оружие пойти на такое?! Ранить, искалечить, а тем более — убить! За что? И — зачем?! Это не прибавит к его имени ни гордости, ни почета, да и само имя придется вечно скрывать! Я не понимаю… не могу понять… не могу!..
Она закрыла лицо ладонями, и слезой блеснул бриллиант в перстне на безымянном пальце правой руки. Руки. Правой… О Изначальный кузнец Джангар, неужели я навечно обречен с завистью смотреть на чужие руки?! Даже если это руки любимой девушки…
Руки… и я успокаивающе погладил Чин по плечу уцелевшей рукой.
— Не плачь, девочка. Люди, опозорившие свое право держать оружие, не стоят самой крохотной из твоих слезинок. Нет, не пугайся, я говорю не о себе. Возможно, я заслуживаю сочувствия или жалости, но позора нет на мне, и прошу тебя — не жалей Чэна из Анкоров Вэйских! Потому что может прийти день — и я стану недостоин жалости, но стану достоин позора. И в этот день перестанет саднить моя кисть, оставшаяся там, на турнирном поле. И созревший виноград моей жизни станет в этот проклятый день багряным и горьким вином завершения…
Ладони Чин медленно разошлись в стороны, и она совершенно по-детски уставилась на меня во все глаза — но недетскими были испуг и надежда в этом взгляде.
А я все пытался понять — что же я сейчас наговорил ей?! Слишком сумбурно все получилось, слишком порывисто и нелепо… Искренне говорил ты, Чэн Анкор Однорукий, но словно и не ты говорил… вернее, не только ты.
Кто говорил вместе со мной? Чьи слова походили на язык древних поэм безумного Масуда ан-Назри?
Кто предвидел страшное?..
…Хватит. Пора расслабиться.
— А сейчас, благородная госпожа, позвольте вас пригласить? — и я плавно махнул обрубком в тот угол, где стояло наше оружие.
Продолжение нас самих.
— Почту за честь, Высший Чэн. Но…
— Никаких «но», госпожа! Кто, кроме вас и лучше вас, может мне вернуть прежнее умение?
Чин внимательно поглядела на меня и молча кивнула.
И мы пошли к оружию.
Единорог словно бы сам скользнул в мою левую руку. И все же… Я никак не мог избавиться от чувства неполноценности. И заранее понимал — ничего не получится.
Поддаваться мне Чин не станет — я сразу же увижу и почувствую это. А в полную силу…
К тому же меня все время подмывало перебросить меч в правую руку.
И я сознавал — в какой-то момент, когда сознание уступает место мастерству, я не выдержу.
Переброшу.
2
…Силуэт всадницы уже давно растворился в лиловых сумерках Кабира, а я все стоял у распахнутого окна, смотрел ей вслед и слышал — нет, не цокот копыт по булыжнику, но мелодичный перезвон оружия, звучавший, когда соприкасались мой Единорог и Волчья Метла Чин. Только в сегодняшнем танце я оказался слишком неуклюжим кавалером — и звон выходил не таким радостным, как прежде, срываясь зачастую на болезненное дребезжание…
Да и звучал-то он недолго. Мало того, что острие пики дважды замирало вплотную к моей груди — в довершение всего Чин удалось выбить взвизгнувший Дан Гьен из моей левой руки, а такого до сих пор не случалось никогда.
Никогда раньше.
Никогда…
Грустный вышел танец. Для обоих — грустный. Теперь-то я знал…
Знал, что отныне мой удел — грубая проза. Потому что поэзия поющего клинка мне более недоступна.
И Чин тоже поняла это. Не могла не понять. Не думаю, что сейчас ей намного легче, чем мне.
Впрочем…
Я стоял у окна и смотрел в сумерки, поглотившие маленькую Чин, которую родные и близкие друзья иногда называли Черный Лебедь Хакаса.
Я был ее очень близким другом.
Улетай, лебедь…
3
…Фальгрим явно задался целью всерьез споить меня. Он был излишне весел и многословен, нарочито громко шутил (а голос у Беловолосого и так — о-го-го!), постоянно подливал мне вина и изо всех сил старался не смотреть на мою укороченную правую руку, прятавшуюся в провисшем рукаве халата.
