– Неделю, – произнесла она.
– Неделю… А что, неплохо. Совсем неплохо. Сущая чепуха. – Почему-то незнакомку это очень обрадовало. – Пьянство и нарушение общественного спокойствия, верно?
«Тебе-то в этом что за интерес?»
– Ну, а ты? – спросила Элистэ, пытаясь перехватить инициативу.
– Я? В этот раз загремела на девяносто суток. Десять уже отсидела. Участковый подстроил. Потребовал на лапу с каждого узла контрабанды из Стрелла, что я сбывала чернарям, да больно жирно, ну, я его и послала куда подальше. Он затаился, а когда я на двадцать минут опоздала на очередную их Братру, тут он меня и заложил за прогул, ублюдок поганый.
Из сказанного Элистэ поняла, что революционный комиссар участка, где жила эта женщина, – теперь округа Шеррина подразделялись еще и на участки – потребовал свою долю с ее сделок на черном рынке. Она отказалась, а он в отместку заявил о ее опоздании на одно из недавно учрежденных праздничных сборищ, именуемых Братскими Трапезами Равных. От жителей участка требовалось в обязательном порядке являться на такие сборища. Согласно Акту об Осуждении, отсутствие патриотического рвения рассматривалось как проявление контрреволюционных настроений. Женщина еще легко отделалась. По нынешним временам за такое преступление она могла угодить в Кокотту.
– Он думает, что проучил меня. Как бы не так! Для меня это вроде каникул. А уж мои дружки на воле о нем позаботятся. Нагадят ему в колодец и набросают дохлых кошек. Надеюсь, он это оценит.
Элистэ постаралась изобразить сочувствие, а женщина наградила ее еще одним пронзительным взглядом.
– Я Жунисса, – коротко представилась она. – А ты кто?
– Стелли. Стелли дочь-Цино.
– У вас там на севере имена – язык сломаешь. Ну, что ж, малышка Стелли, считай, что тебе повезло. Я тут все знаю и надумала тебе помочь.
– Я не смогу заплатить.
– Никто и не просит. Забудь об этом. Быть может, еще когда-нибудь окажешь мне услугу, а может, и не понадобится. Кроме того, мне все равно тут нечем заняться.
«Как же!» – подумала Элистэ, однако попробовала улыбнуться. Ей, возможно, и повезло с этой Жуниссой, но верить она ей не верила.
Дня два или три Элистэ ничего не стоило изображать слабость, ибо так она себя и чувствовала. Ее пока не посылали в подвал или скоблить нужник. Лихорадка прошла, но усталость, истощение, упадок сил – все это оставалось; она с трупом могла доковылять от соломенной подстилки до камерной параши. Элистэ подолгу спала, прижавшись спиной к теплой стене, и это было прекрасно, если только ее не тревожил сон о казни Цераленн. Но сон этот часто к ней возвращался, и она просыпалась в слезах. Либо ее мучили кошмары, в которых действовали Кэрт, Бирс Валёр и Кокотта, и тогда она пробуждалась от собственного вдавленного крика, на который, впрочем, соседки по заключению не обращали никакого внимания. Эти женщины являли собой пестрое сборище – от совсем юных до старух, от красивых до безобразных, от здоровых до очень больных. В основном мелкие нарушительницы, да и проступки их были столь же мелки: пьяный скандал, проституция, кража каштанов у уличного торговца, плевок в рожу жандарма, вымазанные дерьмом витрина или старый памятник. Лишь немногие, по всей видимости, не знали удержу и действительно были опасны. Две или три любили бахвалиться и грозить, но их все избегали. В большинстве же своем это были вполне нормальные женщины, отнюдь не утратившие волю к жизни, – в отличие от безнадежных, еле передвигающих ноги клиенток «Приюта Прилька». С утра до вечера они болтали, хихикали, щебетали и бранились, словно птицы в клетке. Когда Элистэ закрывала глаза и не прислушивалась к их трущобному акценту, ей начинало казаться, что она снова в апартаментах фрейлин в Бевиэре.
Ее не обманули – тюремный рацион в «Сундуке» отличался скудостью и однообразием. Большинство заключенных так или иначе ухитрялись покупать еду получше; кое-кто вообще добывал на обед жареную птицу, белый хлеб, даже вино и пирожные. Подобная роскошь была недоступна Элистэ, новее же презренную тюремную жратву, которой повсеместно брезгуют, мог получать всякий, способный ее проглотить, и получать в достаточном количестве. Элистэ могла каждый день есть плесневелый хлеб месячной давности и жидкую кашицу. Ей, едва не погибшей от холода и голода, такое изобилие представлялось роскошеством. Пока что оно было пределом ее желаний.
Другие женщины посмеивались над Элистэ. Поначалу ее заторможенность объясняли болезнью, потом же, когда новенькая явно пошла на поправку, ее начали осаждать советами и подсказками, которые принесли бы ей много пользы, если бы она к ним прислушивалась. Ей объяснили, что тут можно найти по крайней мере полдюжины способов легкого заработка. Многие мужчины с радостью бы ей заплатили, а некоторые женщины с удовольствием наняли бы ее потрудиться вместо них на кухне или в уборной. А если достанет хитрости и нахальства, можно заставить раскошелиться и кого-нибудь из надзирателей.
Но тихая новенькая пренебрегала самыми дельными советами, отклоняла предложения, продиктованные самыми благими намерениями Похоже, ее вполне устраивало лежать себе на грязной соломе и молчать, уйдя в свои мысли. Невольно создавалось впечатление, что она задается, хотя чем можно кичиться грязной голодной замарашке, понять было трудно. И, ясное дело, она еще и бездельница, сама себе не хочет помочь. Что ж, пусть остается при своих блохах и холодной овсянке; ничего лучшего лентяйка не заслужила. Вскоре женщины потеряли и терпение, и интерес к ней. Дня через три они оставили ее в покое – все, кроме Жуниссы.
Отделаться от нее было не так-то просто, она наведывалась к Элистэ не меньше двух раз за день. Подходила, присаживалась на солому, улыбалась, будто считала себя желанной гостьей, и минут двадцать кряду сплетничала, шутила, жаловалась и несла всякую ерунду, хотя односложные ответы Элистэ давали понять, что ей не до болтовни. Жунисса старалась казаться добродушной и туповатой, но Элистэ на ее счет не обманывалась. Женщина была отнюдь не глупой, напротив, она прекрасно понимала, что навязывается со своей дружбой, и тем не менее настойчиво льнула к Элистэ. Это ставило девушку в тупик и действовало на нервы.
«Что ей нужно?»
Эти бесконечные приставания подействовали на Элистэ лучше любого лекарства. Встав на ноги, она сразу сбежала из камеры в общую комнату, где заключенные собирались поболтать и выпить, сыграть в карты и кости. Ее даже приняли играть в «Рулло»; за этим занятием ее и нашла Жунисса.
На другой день Элистэ попробовала укрыться в прачечной, но и тут через час с небольшим преследовательница разыскала ее. Тюремный двор, обнесенный стеной, галерея на первом этаже, где гуляли сквозняки, и даже ниша под лестницей – нигде нельзя было спрятаться. Где бы Элистэ ни находилась, Жунисса неизменно обнаруживала ее, вынюхивала с безошибочным чутьем охотничьей собаки. Элистэ уже заранее поеживалась в ожидании дружеского шлепка по плечу и сердечного: «Ну, сестричка, куда ни пойду, ты тут как тут. Уж не ходишь ли ты за мною следом?!» Она как умела скрывала свою слишком очевидную неприязнь, тем более что Жунисса ей действительно помогала. Та много знала, не скупилась на советы, которые всегда оказывались полезными; порой она угощала Элистэ палочкой ячменного сахара или шоколадом, и делала это так настойчиво, что невозможно было отказаться. Элистэ сдержанно благодарила, но ее грызли тревожные опасения, перераставшие в страх: вдруг Жунисса работает на полицию? Шеррин был буквально нашпигован тайными агентами, в основном состоящими на службе у Комитета Народного Благоденствия. От них требовалось разоблачать контрреволюционеров, и в народе их прозвали «кормильцами», ибо в таком качестве они и выступали по отношению к Кокотте. Может, Жунисса – одна из них и подозревает Элистэ из-за какого-нибудь неосторожного слова, слетевшего в бреду с ее губ? Но если так, почему тянут с разоблачением? Собирают дополнительные улики? Или этой женщине доставляет удовольствие игра в кошки-мышки?
