Но в итоге мы все держим под большим секретом. Нас невозможно разоблачить — не было ни единого случая за всю историю. Не это ли показатель ценности знаний, которые мы применяем, продолжая оставаться в тайне? Знания хранят нас от чужих глаз и ушей, знания защищают наше дело. Не это ли символ превосходства мудрости над золотом? Истинной мудрости. Ведь есть мудрость мнимая, которой прикрываются все жалкие умы, оправдывая свою бедность. То если их мудрость ниже золота, она не дает власти над простым металлом. Да, истинный мудрец не обязан быть богатым, скорее наоборот. Но он обязан уметь с легкостью обретать столько золота, сколько пожелает. И тут же, без сожалений расставаться с ним, как будто его и не было вовсе. Если какой-нибудь богач насмехается над ним, то настоящий мудрец всегда утрет ему нос. Он за короткое время обретет столько золота, сколько богач зарабатывал всю жизнь. А после без сожаления растратит его. Ведь оно ему ни к чему. Он ведь всегда может иметь его столько, сколько захочет. Однако если с жадностью начнет цепляться за него, станет бояться потерять его, то он сразу уподобится простому богачу и лишится мудрости. А в итоге и золота. Поэтому настоящие богачи никогда не хвастаются и не унижают бедных. Лишь глупцы. Хотя иных бедняков такие насмешки толкают вперед, к вершинам жизни. Пусть на самый верх взбираются лишь единицы. Так сказано в наших анналах. И мы всячески стараемся следовать заповедям наших предков. Вот, пожалуй, вкратце о нас, и нашей роли в мировом жизненном колесе.
Ральтар облегченно вздохнул, и снова отпил из фляги. Я задумчиво глядел на него.
— Интересно. Философы — убийцы. Да еще целый тайный клан. Признаюсь, таковое слышу впервые.
Ральтара нисколько не задели мои слова. Он лишь неприметно улыбнулся и произнес:
— Убийство — это тоже символ. Символ твоей власти над людьми в целом. Символ твоей готовности идти на любые меры. Ведь далеко не каждый человек способен лишить жизни другого. Даже доведенный до отчаяния. Я не рассматриваю солдат на войне, которые вынуждены убивать по велению своих командиров, но не по велению разума. Война же вообще не наше дело, хотя мы подробно изучаем это извечное явление. Но, как ты видишь, мы убиваем лишь тех немногих, кто действительно этого заслужил. Тех, кто несет горе и страдание многим. Все равно, что выпалываем сорняки на огороде. Бывает, кстати, мы выслеживаем и уничтожаем иных убийц — маньяков, насильников или просто падких на золото людей, кто далеко зашел в кровь и уже не может остановиться. Как бы это не звучало нелепо «убийцы убийц». Но, что есть, то есть.
Я снова перевернул глухаря, принюхался. Пахнет вкусно. По-моему готов. Отщипнул кусочек, пожевал, блаженно поохал и проглотил. Ральтар заинтересованно следил за мной. От него тоже запахло голодом.
— Что ж, уважаемый философ-убийца, — с легкой усмешкой бросил я. — Пришел черед вкусить нам природной мудрости в облике этой священной… этой тушки.
— Уже готово?
— Попробуй. Кажется — да.
Он тоже отщипнул, попробовал и довольно причмокнул.
— Н-да. Вкусно.
Я разломил ужин на несколько кусков. Разложил их на широких листьях папоротника. Ральтар придвинулся, облизываясь в предвкушении. О том, что я не человек, он, похоже, и думать позабыл. Да и где вы встречали духов, уплетающих за обе щеки, словно их не кормили неделю? Духи бесплотны, поэтому желания их не соизмеримы с простыми человеческими желаниями. Поэтому, дух без плоти неполноценен, как, впрочем, и наоборот.
Мы ели, перекидываясь скупыми фразами, запивали водой. Ральтар подбросил дров — пусть каждый вкушает то, что хочет. Костер ответил благодарным светом, выхватив из ночи простое лицо непростого человека. Длинные волнистые волосы то и дело спадали на глаза и всячески мешали, но Ральтар не обращал на них внимания. Зато они скрывают лицо. В толпе это может оказаться очень полезным.
Под плащом наискосок груди шел широкий кожаный ремень. На нем гнездились короткие черные стрелы, держась во вшитых проушинах. Лишь две из них пустовали. Одна стрела покоилась в арбалете. Вторая известно где. Короткие стрелы казались темными душами. Каждая из них предназначалась человеку с темной душой. Каждая с легкостью вырывала эту заблудшую душу из плена хлипкой плоти. И уносила ее в вечность, где она очищалась и возвращалась обратно.
Я вспомнил барона. Где же сейчас он? Остывшее тело его до сих пор покоится на подводе. А может, Берд оказался благоразумен и похоронил его где-нибудь по дороге? Но то уже не важно. Могила станет лишь символом барона, или памятью о нем. Пока живы те, кто его знал, он будет еще существовать. Даже те, кого он унижал, обирал, пытал и насиловал, будут наделять его жизнью. Но их дети будут знать о нем понаслышке. А детям их детей достанется лишь туманный образ безжалостного самодура. В итоге память о нем сотрется, истлеет и раскрошится под ветрами истории, под проливными дождями иных захватывающих событий, и развеется мельчайшей пылью. Но зато жизнь свою он прожил ярко и счастливо. Он имел все, чего желал, пусть и попирал чужие желания. И за это поплатился. Да, короток миг жизни, подобный вспышке. Чем ярче горишь, тем быстрее сгораешь.
Потому-то и люблю я мрак. В нем невозможно сгореть. В нем можно лишь вспыхнуть. Но если вспыхнул — то уже не мрак. Однако, невозможно вспыхнуть не погаснув потом. Любой источник рано или поздно гаснет. И снова наступает мрак. Одна вспышка может быть ярче другой. А вот мрак не может быть мрачнее другого — он един и извечен.
Я перевел взгляд и посмотрел на арбалет, лежащий у Ральтара под рукой. Вспомнил Диркота и его стрелков. По сравнению с арбалетами солдат, этот выглядел игрушечным. Но, судя по всему, такое впечатление обманчиво. Я прожевал очередной кусок и указал жирным пальцем на оружие.
— Где ж ты научился так стрелять?
— У нас всему учат, — смакуя крылышко, произнес Ральтар. Дожевал, запил. — Иначе бы мы не существовали.
— И ты всегда действуешь в одиночку?
Он тоже глянул на свое оружие.
— В-основном да. Сообща мы действуем, когда идет подготовка. Собираем сведения, обдумываем их, развиваем все возможные планы действий. Непосредственно момент убийства даже не рассматривается. Его даже не принято обсуждать, по негласным правилам. Считается высшим оскорблением великого звания мастера, если он не смог привести приговор в действие.
— Такое случалось?
— Ни разу.
— То есть ты не сомневался, что попадешь с такого расстояния точно в глаз?
— Нисколько, — уверенно сказал он.
— А если б все-таки промахнулся? — предположил я.
