– Где герцог Придд?
– У позорных ям. Там хуже всего, там и у галереи.
Что значит хуже? Что может быть хуже торчащих из дрянного вина ног и женщины с вырванными косами?
– Где эти ямы? А, вижу!
Серая фигура в окружении фиолетовых. Сегодня траур уместен как никогда, завтра он тоже наденет серое.
– Как у вас дела, Валентин?
– Господин Первый маршал, – лицо Придда было нежно-зеленым, словно капустная рассада, – правая сторона площади свободна. Мои люди дошли до галереи. К сожалению, она рухнула.
– Благодарю вас, – и это еще мягко сказано, – но теперь вам следует отдохнуть. Вы неважно выглядите.
– Я не могу уйти, – вскинул голову Спрут, – мои люди подчиняются только мне.
– Не можете – возвращайтесь, – пожал плечами Иноходец. – Когда расстанетесь с завтраком, если вы, разумеется, завтракали.
– К моему глубокому сожалению, завтракал, – поклон Придда выглядел жалкой пародией на его всегдашнюю безупречность. – Я вернусь не позже чем через полчаса. Если вам что-то потребуется, обратитесь к графу Гирке.
– Непременно, – пообещал Эпинэ, провожая глазами высокую фигуру.
– Он очень много сделал, – неожиданно сообщил Карваль, – очень. Если бы все северяне были такими...
Если бы все северяне были такими, как Придд, можно было б удавиться, но «спруты» и впрямь разгребли то, что наворотили устроители праздничка. А могли бы и не разгребать – приказывать Повелителю Волн может только король.
– Смотрите, Монсеньор, – господин военный комендант поднял с земли что-то черное и осклизлое, оказавшееся обломком доски, – гнилье. Странно, что оно сразу не провалилось.
Это и в самом деле было странно. И страшно. Хуже оврага Святой Мартины, хуже смытой взбесившейся Бирой деревни, хуже Канальных ворот. Солнце безжалостно светило в ямы, когда-то бывшие позорными, а сегодня ставшие чудовищными ловушками. Наспех прикрытые досками, ямы эти обнаружили себя, когда фонтан забил вожделенным вином. Гнилое дерево не выдержало тяжести, но будь оно трижды крепким, ничего бы не изменилось. Разве что беда промедлила бы несколько лишних минут. Кого-то это спасло бы, а кого-то погубило.
– Узнайте, кто продал в Дору негодные доски. – Виноват не вороватый поставщик, а дурак, решивший устроить праздник в мышеловке. И второй дурак, ухватившийся за эту мысль. И третий дурак и подлец, не удосужившийся разузнать об этой затее и сваливший это безумие на неопытного мальчишку. Но отвечать будет поставщик. И покупатель. Если он жив.
– Рокслея еще не нашли?
– Может быть, у галереи... Но живых там, похоже, нет.
– Кто был на галерее, хотя бы известно?
– Приглашения разослали...
– Я сам знаю, кому рассылали приглашения, – рявкнул Эпинэ. – Кто притащился на это проклятое сборище?!
– Точно неизвестно, Монсеньор, – отчеканил побледневший Карваль, – но это может знать герцог Окделл.
– Помолчите, Никола, – Робер сжал рукой плечо южанина, – а то я вас укушу, а вы ни в чем не виноваты. И вот что... Не ходите за мной сейчас.
Карваль не ответил. То ли послушался приказа, то ли наконец обиделся. Кому-то из «спрутов» стало худо. Солдаты держали беднягу под руки, а его рвало прямо на осклизлую зелень. Запах вина, кислятины и еще чего-то становился невыносимым, а то, что держало на плаву эти несколько часов, таяло свечным огарком. Оставалась пустота, в которую медленно заползали тоска и усталость.
– Зажгите костры, – велел Эпинэ, стараясь не глядеть на растоптанный узелок, из которого вывалились флакон и несколько лент. Запах морисского розового масла прорывался даже сквозь винную вонь.
– Точно, Монсеньор, – живо откликнулся какой-то лиловый, – уж лучше пусть паленым воняет...
Надо дойти до галереи, вернее, до обломков, и узнать, кто под ними. Ах, не хочешь? А рубить в куски мертвеца ты хотел? А убивать гоганов? А командовать казнью? И не твоя вина, что она не состоялась. Ты делал, что тебя заставлял сюзерен, и дошел до Доры, так имей смелость отдать приказ самому себе и исполнить его! Иди и смотри, Спрут смог – и ты сможешь!
3
Лютня лежала в луже, вонючей, отливающей зеленью луже. Лютня Дейерса, которую он вчера вырвал у многосмертного барона из рук. Неужели менестрель наконец в самом деле умер?
Робер пригляделся – струны были новыми, но гриф покрывал белесый налет. Словно на патоку налип тополиный пух. Такой же налет облепил огрызки бревен и досок, меж которых валялись полусгнившие тряпки и расползавшиеся слизью цветочные гирлянды. Неужели несколько часов назад они были свежими и живыми? Не может быть! Повелитель Молний прикрыл глаза ладонями, пытаясь сосредоточиться. Это помогло. Искореженные доски и бревна остались осклизлыми и ноздреватыми, но цветы стали цветами, а обивка обивкой, да и лютня была в порядке, а вот хозяин...
Из-за груды обломков, пятясь, появился солдат в лиловом, за ним – другой. «Спруты» тащили мертвеца, один за плечи, другой за ноги, руки покойника были прихвачены шейным платком, красивая темноволосая голова безвольно болталась. Смерть меняет людей стремительно, но Рокслея Иноходец узнал сразу. Висок бедняги был пробит, черный с золотом камзол измят и испятнан, но лицо так и оставшегося «молодым графом» Джеймса было чистым и совершенно спокойным.
Эпинэ понял, что делает, только когда его плащ уже лежал на истоптанной земле. Солдаты неуклюже опустили свою ношу и вновь побрели в развалины. Иноходец нагнулся, откинул со лба покойного окровавленную прядь. Они никогда не были друзьями, но Джеймс казался ме́ньшим ызаргом, чем другие вассалы Дика. Теперь Ричарду придется отвозить матери погибшего шпагу, говорить, что Джеймс умер сразу, и прочую дурь, которую отчего-то считают утешением. А как можно утешить мать? Она провожала сына на праздник, пусть глупый, нелепый, но праздник, и сын не вернулся. Джеймс мог не ехать, но он обещал помочь Дику и помог...
Джеймс Рокслей оглянулся на пустующее кресло и отцепил с пояса усыпанные рубинами часы. Сверкнули и погасли алые искры, словно с золотой луковицы глянуло множество злых глазенок. Граф убрал часы, Ричард Окделл махнул платком, опустился в кресло, улыбнулся. Маэстро Алессандри взмахнул скрипкой, дрогнули смычки, но музыки не случилось.
Над безмолвной площадью надували щеки флейтисты, закатывали глаза скрипачи, тряс седеющей гривой маэстро, шевелили губами Морен, «Каглион», Дейерс, Кавендиш... В полной тишине, медленно и плавно, словно лебеди на пруду, горожане надвигались на палатки с подарками, окружали сонный багровый фонтан, тянули руки к разносчикам фишек, а на галерее, подтянув одну пухленькую ножку к подбородку и свесив другую, сидела толстая девчонка с золотыми крылышками за спиной. Девчонка шевелила пальчиками над самой головой маэстро Алессандри и щербато скалилась, а на ее голове пылала алыми ройями золотая корона...
