бродил ветер. Нона оглянулась на тропинку, по которой ее привели монахини, — теперь колонны были невидимы. Жар подъема покинул ее, и ветер Коридора пробежал острыми пальцами по ее рубашке из Калтесса, забирая все оставшееся тепло. Он нес в себе оттенок соли — возможно, море, хотя оно лежало так далеко. Нона вздрогнула, обхватила себя руками и последовала за монахинями.
Позади купола виднелось длинное низкое здание, похожее на хвост съежившейся сони. Сестра Яблоко остановилась у крепкой двери под козырьком черепичной крыши. На крюке висел фонарь, дававший монахине достаточно света, чтобы она могла подобрать железный ключ, который она вынула из рясы, к замочной скважине в дверном замке.
Сестра Яблоко сняла фонарь с крючка и поправила капюшон:
— Это кельи монахинь. — Она продолжала говорить тихо.
— Клетки! — Нона сделала шаг назад.
— Не тюремные. — Сестра Яблоко улыбнулась, потом нахмурилась. — Ну, по правде говоря, очень похоже, но они чистые и на дверях нет замков. — Она шагнула в дверной проем. — Сегодня ты будешь спать здесь. Если ты будешь учиться усердно и хорошо, то лет через десять сможешь вернуться сюда еще на одну ночь.
Дверь вела в длинный коридор. Луч фонаря Сестры Яблоко осветил проход, который тянулся до черной двери, ведущей в купол. Слева и справа, повторяясь через каждые несколько ярдов, две круглые двери охраняли монашеские кельи. Сестра Яблоко шла, мягко ступая. Сестра Сало молча повернулась, когда они миновали третью пару и вошла в темноту левой кельи. Черная дверь в конце коридора привлекла внимание Ноны. Что-то в ней.
Пройдя восемнадцать дверей, примерно половину длины коридора, Сестра Яблоко остановилась и толкнула дверь справа. Она наклонилась, взяла свечу из ящика на стене и зажгла ее от фонаря.
— Ты будешь спать здесь. На тюфяке — постельное белье и одеяло. Я зайду за тобой утром. — Она протянула свечу Ноне. — Только не разжигай никакой огонь.
Нона смотрела, как Сестра Яблоко возвращается к главному входу, и с ее уходом свет стал меркнуть. Наконец монахиня вошла в одну из келий рядом с Сестрой Сало, оставив Нону в ее собственном маленьком мерцающем озерце света. Тишина, которая отступила вместе с тенями, теперь вернулась, более глубокая и густая, чем когда-либо знала Нона. Она стояла, удерживаемая ее полнотой. Никакого звука. Ни стона ветра. Ни скрипа бревен, ни шелеста листьев. Ни шороха крыс, ни отдаленных жалоб сов. Ничего.
Дверь в конце коридора привлекла ее внимание, хотя темнота скрывала ее. Воспоминание об этой двери, черной и отполированной, прижалось словно палец между глаз. Ноги хотели унести ее туда, а руки — прижаться к гладкому дереву и ощутить вблизи огромную и дремлющую... полноту... которая лежала за ним.
Где-то в нескольких кельях позади женщина кашлянула во сне, нарушая тишину и странность происходящего. Освободившись от паралича и принуждения, Нона подняла руку, чтобы заслонить пламя свечи, и вошла в узкую комнату, к которой привела ее Сестра Яблоко.
Даже в ее камере в Хэрритоне было окно, возможно, высокое и зарешеченное, но предлагавшее осужденным небо. В новой камере Ноны была щель, достаточно широкая, чтобы просунуть руку, и закрытая сосновой доской. Она сделала круг. Спальный тюфяк, подушка, стул, письменный стол. Горшок, чтобы помочиться. Последнее и самое странное — кусок металла, идущий вдоль внешней стены на уровне земли. Он выходил из камеры слева и исчезал за стеной справа. Круглый, как ветка, и слишком толстый, чтобы обхватить его рукой.
Нона фыркнула. Пыль и спертый воздух неиспользуемой комнаты. Она подошла к тюфяку. Жар, поднимающийся от металлической палки, обжигал ей щеки. Вся камера хранила его тепло. Нона отодвинула тюфяк от раскаленного металла, не доверяя ему. Она поставила свечу, натянула на себя одеяло и положила голову на подушку. Бросив последний взгляд на комнату, она задула пламя. Она смотрела в темноту, ее разум был слишком взбудоражен, чтобы спать; она была уверена, что пролежит без сна всю ночь.
Мгновение спустя звон железного колокола заставил Нону открыть глаза. Дверь распахнулась, ударившись о стену. Нона приподнялась с тюфяка и, моргая, посмотрела в сторону входа, где темнота превратилась в мрачный полумрак. У нее вырвался стон, каждая конечность затекла и болела, хотя она помнила только, как напрягала ноги во время подъема.
— Вставай! Вставай! Здесь нет никаких лежебок! Вставай! — Маленькая, угловатая женщина с голосом, который звучал так, словно его насильно проталкивали через узкую щель. Она вошла в камеру и, перегнувшись через Нону, откинула ставень. — Впусти свет! Никакого укрытия для греха!
Сквозь пальцы, поднятые для защиты от дневного света, Нона обнаружила, что смотрит в безъюморное [3] лицо, плотно сжатое вокруг выступающих скул, с широко раскрытыми глазами, бледными и обвиняющими. Голова женщины, которая в полумраке казалась особенно пугающей, была украшена приподнятым белым головным убором, похожим на воронку и совершенно не похожим на то, что носили другие монахини накануне вечером.
— Вставай, девочка! Вставай!
— А, я вижу, ты уже познакомилась с Сестрой Колесо. — Сестра Яблоко вошла в открытую дверь, держа в руках длинную рясу из белого льна, снаружи отделанную серым войлоком.
— Она спала после утреннего колокола! — Старуха подняла руки, явно не зная, ударить ли Нону или лучше изобразить чудовищность ее преступления.
— Она новенькая, Колесо, еще даже не послушница. — Сестра Яблоко улыбнулась и многозначительно посмотрела на дверь.
— Босоногая язычница — вот кто она!
Сестра Яблоко, все еще улыбаясь, протянула пальцы к выходу:
— С вашей стороны было похвально заметить, что в келье кто-то есть.
Старшая монахиня нахмурилась и провела рукой по лбу, убирая выбившуюся прядь бесцветных волос обратно в головной убор.
— Я замечаю все, что происходит в этих кельях, сестра. — Она прищурила свои водянистые глаза на Сестру Яблоко, затем резко фыркнула и вышла обратно в коридор. — Ребенок воняет, — бросила она через плечо. — Его нужно помыть.
— Я принесла тебе кое-что. —
