— А как место твое называется? — окликнул его напоследок венн, понимая отчего-то, что догонять странного лавочника не надо.
— Травень-остров, — бросил тот, не оборачиваясь, и, скоро взойдя наверх по выщербленным тысячами башмаков и сапог ступенькам, пропал за углом.
Волкодав вынул книгу, осмотрел ее еще раз. Торговец успел надеть на нее холщовую рубаху, что обещала обойтись Волкодаву так недешево. Рубаха, несмотря на древность и долгое, должно быть, пребывание в ларях да на полках, не утратила живого запаха. Этот запах, наверное, вошел в нее навсегда и стал ее частью. И был это горький запах полыни…
Едва только вдохнув во сне этот запах, Зорко стал не только видеть и слышать, но и обонять все, что видел в снах. Теперь он знал, что тот суровый и хмурый венн высокого роста, жилистый, будто из тугих древесных жил свитый, как бывает свит ствол дерева — ни вихрь, ни ненастье, ни червь такое не свалят, да и топором не вдруг возьмешь, — тот венн, которым становится он, Зорко, едва лишь засыпает, зовется Волкодавом и плывет куда-то по волнам неоглядного моря, покинув каменный град Кондар на закатном побережье. Что вместе с ним длит свой путь через страны и воды молодой аррант по имени Эврих, терпеливо и стойко разделяя с венном все издержки и тяготы дороги. А вот куда и зачем лежит их путь, Зорко покуда не догадался.
Черный пес вел его по нюху кратчайшим путем до заставы, и галирадский колокол не отсчитал бы и двенадцати четвертей, как Зорко заслышал недалече приглушенные и скрадываемые чащей, но все ж ясно различимые звуки лагеря. Верно, на заставу подошел немалый отряд.
Так оно и было. Откуда ни возьмись, из зарослей лещины на тропку шагнул дозорный.
— Кто таков будешь? — спросил он, держа руку на поясе. Черен меча выглядывал из ножен, тускло поблескивая украшением из зерни.
Зорко вместо ответа сначала глянул наверх. Прямо над ним, чуть впереди, на ветвях ясеня расположился с удобством стрелец, удерживая готовую к полету оперенную смерть на тетиве.
Зорко назвался.
— Проезжай, — кивнул Барсук. — Ждут тебя.
Зорко выехал на обширную поляну. Здесь, под охраной болот и чащоб, на скорую руку обустроили лагерь для невеликого отряда: поставили шалаши, вырыли землянки, соорудили коновязь.
Но сейчас в лагере царило оживление, да и народу прибавилось, и весьма. Правда, все собрание шуму производило едва ли не меньше, нежели вся застава. Посреди поляны воины разбили шатер: пожаловал не кто иной, как верховный вельхский воевода, Бренн.
Не успел Зорко подъехать к коновязи, как к нему подскочил Безгода, старший над всеми конными дозорами.
— Добро ли доехал? — осведомился он, упирая руки в бока.
Безгода был статен и ростом и лицом вышел. Борода и волосы его, белые, как сметана, кудрявились, а глаза зеленые смотрели востро, но беззлобно. Несмотря на стать, Безгода рубиться не вельми любил, предпочитал лук. Не прошло и седмицы войны, а он уж ловко, как мергейты, бил из лука на всем скаку, тетиву натягивая до глаза. И все сетовал, что лучшие из мергейтских стрелков тетиву натягивают аж до уха.
— А то, — отвечал Зорко и вытащил из седельной сумки краешек снятой со степняцкого десятника рубахи.
О том, что Зорко Зоревич, вместо того чтобы спать-почивать, в любой подходящий и неподходящий час что-то пером на рубахах мергейтских выводит, знали многие, — не хорониться ж было Зорко в чаще ото всех. За чудачество почитали, но не винили: на войне почему-то возникла своя правда, о коей в Правде веннской ничего сказано не было, и даже кудесники взяли мечи и мечами доказывали справедливость того, что сказано в Правде. Зато каждый знал, что, коли появилась у Зорко для письма новая рубаха, одним мергейтом на веннской земле меньше стало.
— Это где же? — озаботился Безгода.
— Верст десять на полдень, а оттуда еще восемь на восход, — отвечал Зорко. — Десятник это. Дозором шли. Я пугнул, они и побежали. Кони понесли, десятника лбом о березу приложило. Остальные досель, должно быть, пешком ковыляют, когда коней еще не поймали.
Безгода поначалу не уразумел ничего. Потом ухмыльнулся.
— Ну ты и горазд врать! Оттого и буквицы так ловко выводишь, — молвил он, поглядывая все же на кончик одежды, выглядывающий из сумы Зорко. — Ладно, после поведаешь, коли время будет. Теперь умойся да пойдем. Бренн приехал и Качур с ним, да народу с собой привели сотен пять! — Такой могучей воинской силы Безгода сроду не видывал, а потому предел численности у него теперь лежал на пяти сотнях. Зорко вспомнил шеренги Феана На Фаин и про себя горько улыбнулся. — Хотят совет держать. Всех созывают. А Качур да и Бренн и тебя помнят — и тоже позвали. Ну и меня, — закончил Безгода. — Серую твою обиходят как положено. Поспешай!
В шатре, сколь ни обширен он был — это Брессах расстарался, привез из-за перевала, — народу набилось столько, что Зорко озадачился: когда воевод полный шатер, какую ж силу сумели Бренн и Качур созвать? Были здесь и венны, и вельхи поморские и те, что из холмов, и калейсы, и даже — вот новость! — ман, самый настоящий, в халате и платке головном! А еще были люди в странной одежде — ткань из овечьей шерсти, в клетку покрашенная, вокруг тела обернута, а штанов нет вовсе, только чулки. Зорко знал, что это горные вельхи, коих число хоть и не было велико, зато родов да племен водилось множество, и все восходные отроги гор, что посреди земли стояли, заселяли они. Выходит, и горцев дозвался Бренн, и они не отказали в беде помочь, хотя их в горные поселения мергейтская конная рать никак добраться не могла.
Бренн и Качур сидели рядом на скамье, установленной у заднего полотнища шатра, все прочие сидели либо стояли на полотняном полу, укрытом сеном и камышом. На сене расположились венны, на камыше — вельхи.
Бренн был постарше Качура, седой совсем, с длинными вислыми усами, крупный мужчина, в плечах широкий, а в поясе тонкий, — великий вождь и воин, хозяин стад, как вельхи говорили об уважаемом человеке, который стоял во главе вельхского рода. Бренна же избрали верховодить среди глав родов, а этой чести не каждый удостаивался. Вельхи честь высоко ставили и даже сосчитать ее измыслили. Про все помнили: и про прежние дела, и про то, сколь человек богат, и как он и где себя повел и слово молвил, не обидел ли слабого, не отказал ли в гостеприимстве, не нарушил ли какого уложения в Правде вельхской либо запрета, что кудесники на него наложили, и многое иное. И про здравие не забывали, и про то, не шире ли воин в поясе, чем то надлежит по уложениям древности.
По всему выходило, что Бренн всех превзошел, а теперь верховным воеводой стал, а оттого он столь великое количество чести стяжал, что навряд кто другой его бы обошел, покуда Бренна не убьют либо пока он совсем не одряхлеет.
