— А ты Майрико из рода извергни, — хитрый старик не желал уступать. — Будет она и тебе, и нам чужая. А чужую что ж не отпустить? Ступай за обережницей, в ноги падай, но чтоб к вечеру деревня кругом обнесена была, иначе тебя и твою семью первыми за тын вышвырнем. Глядишь, Ходящие вами нажрутся и нас не тронут.
Одиней нашел Бьергу в полуверсте от деревни у Горюч-ключа, как и говорила. Крефф жарила на углях обмазанную глиной рыбу и курила трубку.
— Никак пришел? — усмехнулась колдунья.
— Возьми девку мою, — глухо сказал Одиней. — Только черту обережную верни. Не по совести это.
— Дочерью откупиться решил? — удивилась наузница. — Отчего ж не по совести? Вы со мной, как с собакой, и я с вами так же. Или ты думал, воздаяния не будет?
— Не по совести, — упрямо повторил староста. — Нами черта обережная оплачена была. А ты ее беззаконно разорвала, весь оставила на вымирание.
Крефф хмыкнула:
— Так уж и на умирание? Обереги на вас надежные. Я видела. А ты еще вот что помни: могла бы не только скотину на убой отдать, но и вас всех.
Староста вздрогнул и бросил на собеседницу испуганный взгляд:
— Да за что ж…
— За то, что поперек воли Цитадели идете. За то, что с нас берете кровью, жизнью, а сами за то готовы лишь деньгами платить. Не все в нашем мире за серебро и золото покупается, Одиней. Не все. Иной раз и самое дорогое отдавать приходится, чтобы другие жили. А ты об этом позабыл. Я лишь напомнила.
Тут-то и всплыли в памяти почепского старосты давешние слова колдуньи.
— Не губи, — опустился на колени мужчина. — Забирай девку. Вовек препоны чинить не стану. За труд твой заплатим щедро.
— А мне не надо щедро, — равнодушно сказала колдунья. — Мне надо столько, сколько положено.
Староста испуганно заерзал, а Бьерга продолжила:
— Гляди-ка, Одиней, нынче ты не думаешь, что мое — бабье — дело детей рожать, щи варить да мужа почитать. Небось, рад меня между собой и смертью поставить, а? Никак поменялась правда твоя?
— Правда моя никогда не изменится, — упрямо ответил староста.
— Так и креффы людей в закуп не берут, — Бьерга выбила трубку о камень. — Поди, соотчичи навострили тебя ко мне на поклон идти и девкой своей задобрить? От рода, наверное, дозволили ее отринуть?
Мужчина опустил глаза и кивнул.
Наузница разозлилась:
— Майрико я забираю. Круг замкну, но на тебя налагаю виру. Коли дочь твоя выучится — не получишь послабления. То наказанье мое. И будущей весной, чтоб всех девок без разговоров креффам показали. Хоть одну утаите — обережники к вам больше ни ногой. Я все сказала. Чтоб через пол-оборота девка твоя была готова ехать. Да оставшихся детей мне вдоль улицы выстави, погляжу, может, еще кого найду.
…Увы, более осененных в веси не сыскалось. Поэтому, подновив обережную черту, Бьерга со своей подопечной уехала еще до того, как солнце вошло в зенит. Ехали молча. Девчонка, лица которой, колдунья так и не видела до сих пор, сидела на лошади, прямая, словно аршин проглотившая. И от того, как скупо она двигается, как стискивают тонкие руки узду, белея в костяшках, крефф поняла — почепинка из дому уехала с отцовым подарком. Видать выдрал дочь напоследок. Отвел душу.
Лишь остановившись на отдых, Бьерга заметила, что глаза у девушки помутнели от боли. Но все-таки она молчала. Не жаловалась. Не плакала. Не просила помощи. Ведь помрет, а не взмолится! Проклятое семя! Обережница не стала нежничать, развернула к себе впавшую в болезненное оцепенение спутницу, уложила животом на войлок, заголила спину и ахнула. Ну, Одиней, пес смердящий, оставил девке памятку о доме родном!
Колдунья обмывала раны, втирала в подрагивающую спину мазь и молила Хранителей об одном — чтоб девка не залихорадила. Увы. Под утро Майрико начала метаться. Отвары и притирки не помогли. Рубцы исходили сукровицей и не торопились заживать. Пришлось отправлять в ближайший город сороку да ждать целителя из сторожевой тройки. На счастье креффа тот быстро обернулся.
Сколько молодой лекарь вливал в девчонку Силу, отбивая у Встрешника, вспомнить страшно. А когда несчастная, наконец, утихла на своем войлоке, мужчина вздохнул, глядя на почепинку:
— Теперь понятно, отчего их мужики жен под покровы прячут. За такую вся Цитадель передерется, красота-то нездешняя.
От его слов в груди Бьерги кольнуло, и обережница, разглядывая лицо Майрико, согласилась:
— Нездешняя. Наши девки круглолицые, в кости шире, волосом темнее. А у этой и кость тонкая, и кожа как светится, да и кос таких льняных не сыщешь. И драться, прав ты, будут за нее. Только впусте. Никого она к себе не подпустит.
С этими словами наузница закрыла лицо спящей тканью. На немой вопрос в глазах лекаря, колдунья хмыкнула:
— Так и вези с рожей замотанной. Нэд сам разбирется, как тряпку эту с нее снять. Пока пусть так ходит. Кто ее, малахольную, знает, еще руки на себя наложит.
Целитель кивнул — про придурь жителей Почепков знали все.
Утром же Бьерга уехала искать других выучей и проверять буевища, а лекарь повез девку в Крепость.
Много седмиц спустя, уже по возвращении колдуньи в Цитадель, наставник Майрико — Койра — рассказал креффу, как по приезду Клесх сорвал с девки покрывало. Как она блажила, что навек опозорена, что замуж никто не возьмет, а значит и жить ей с таким срамом незачем. На эти крики из подземелья вылезла Нурлиса, надавала зареванной дурехе оплеух и проскрипела:
— Чего орешь, как скаженная? Сопли подотри, глядишь, он на тебе и женится, как в возраст войдет. Вам может так Благии упредили?! У-у-у, дура глупая.
Лишь после этого девчонка затихла, задумалась над словами бабки.
А Клесх громко, на весь двор сказал:
— Я сопливую в жены не возьму, надо больно!
С той поры никто более не видел Майрико плачущей.
В Цитадели страдали молчаливо. Тосковали не на показ. Учились пуще владения Даром владению собой. Девушке из Почепков, отринутой собственными родичами, послушание давалось нелегко. Вырванная из привычного уклада, остриженная, одетая в мужское, она так оставалась для всех чужинкой.
Да, не носила более дочь Одинея покрывала, но взгляда светлых глаз по-прежнему не отрывала от земли, говорила едва слышно. Как зверек дикий от всех пряталась и не хотела постигать науку.
Слушалась одного только Клесха. Им ее и выманивали. Подступит, брови сдвинет, скажет:
— А ну сюда иди…
Она голову повесит и бредет. Ступает через силу, но покоряется. У мальчишки, который едва "невесте" до плеча доставал, властности в голосе — на двоих взрослых парней хватало. Только ведь звереныша этого тоже, поди, уговори делать, что велят.
