Зато теперь можно было рискнуть. И ранним утром следующего дня отставной генерал верхом покинул свое невольное пристанище.
Лейтава, фольварк Воля, 1831, январь
Смеркалось. Генрих уже собирался повернуть назад, когда расхристанная тетка выпрыгнула из ельника прямо под ноги коню. Длугош взвился бы дыбом, да увяз в сугробе. Айзенвальд натянул поводья:
– Кто ты, баба?!
Тетка в сбившемся платке поверх льняной вышитой кофточки – выскочила из дому в чем была, пожар, что ли? Дымом не пахнет… – смотрела снизу вверх умоляющими глазами. Едва тронутые сединой каштановые пряди свисали вокруг вычерненного сумраком лица и падали на лоб; шерстяной андарак был снизу до колен мокрым от снега.
– Авой, паничок! – заголосила баба. – Сам бог мне вас послал. Юлька под ахвицера легла, а Антонида-панночка живцом в гроб! Сама-а!! А я покойнице-матке клялася… А что ж это робится!!
Айзенвальд содрал с себя шубу и укутал тетку со всем потоком ее красноречия, ветром тут же зимно протянуло по плечам. Рывком отставной генерал усадил женщину перед собой:
– Куда ехать?
– Ту-ут, близенько, – немедленно кончив выть, деловито пояснила она. – Вот на тропочку и по ней, по ней… Меня Бирутка звать, паненок Легнич стряпуха.
Караковый Длугош осторожно нащупывал тропинку в глубоком рассыпчатом снегу; фыркал, выпуская пар, ноздрями, недовольный двойной ношей. Медленно смеркалось. Над гребешком елок силился пробиться сквозь тучи серебряный свет. Было не страшно, а как бы неприятно, словно Айзенвальд против своей воли погружался в странное действо, в котором нет места его тианхарскому кабинету с теплым кругом от лампы и портретами предков в овальных рамах красного дерева на стенах. Лес совершенно неожиданно разошелся, ветер швырнул колким инеем по глазам, запахло дымом. Продолговатый вросший в землю дом с натянутой на глаза стрехой почти сливался с округой, только одиноко помаргивало подслеповатое окно. Декорация.
Генрих спрыгнул, не обращая внимания на взлаявших псов, помог слезть Бирутке, привязал Длугоша к столбику крыльца.
– Скорей, пан! Януш, Януш!
На крики выглянул из сенец паренек в домотканой свитке.
– Коня прибери! Да скорей же!
Бирутка пнула Айзенвальда в спину, почти подбегом заставляя миновать крылечко и замереть в пахнущем опарой тепле сенец. За полуоткрытой дверью виднелась освещенная свечами пустая зала, больше похожая на пуню[25], чем жилое помещение. Посреди этой залы с занавешенными окошками, в торце стола, почти загораживая его собой, стоял с воздетыми руками черный человек.
– Стой, ирод! Не дам!
Айзенвальду показалось, баба сейчас, как рысь, скочит бедняге на спину, не глядя на свою прекомплекцию. То есть, благодаря оной ксендзу еще больше не поздоровится. Светар устало обернулся, вытирая узкой белой ладонью вспотевшие тонзуру и совсем молодое с вислым носом лицо:
– Ну мы же договорились, спадарыня Бирута!…
– Не дам!! Живцом отпевать вздумали… да где видано… да грех! Из живой навку делать!! – стряпуха зашлась визгом на совсем нестерпимой ноте. И тогда из тяжелого дубового гроба на столе: с вытертым бархатом, перламутровой инкрустацией и бронзовыми ручками – в таких, знал Айзенвальд, отпевают поколения шляхетных покойников, чтобы потом переложить в простую сосновую труну и замуровать в склепе: и соседей не стыдно, и экономия – раздался сквозь стиснутые зубы девичий голос:
– Пошла прочь, дура!…
Девушка лет двадцати лежала в гробу неподвижно, словно в самом деле мертвая, только шипели губы да дергались длинные ресницы, то приоткрывая, то заслоняя огромные, зеленые от ярости глаза. По нежной коже щек метались тени. Девушка была очень красива. Красота эта, оттененная траурным одеянием и белой подушечкой под головой, просто резала глаза. Каштановые, чуть ярче Бируткиных, волосы были аккуратно зачесаны и уложены короной вокруг бледного лба; тонкие кисти в расширенных к запястьям рукавах, расходившаяся от дыхания маленькая грудь, длинные обрисованные платьем ноги, узкие ступни в замшевых простых туфельках… Айзенвальд сглотнул. Девушка… как ее, панна Легнич… Антонида… краем глаз заметила незнакомца, но только сжала губы и прикрыла глаза. Айзенвальд видел ее впервые, но имя смутно царапало, казалось знакомым.
– Что здесь происходит? – спросил Генрих.
– Я потом… все объясню пану, – ксендз улыбнулся доброй улыбкой. – Бирутка зря… А кто пан есть?
– Похоже, сосед.
– Пан будет свидетелем.
Пальцы девушки стиснули внутреннюю обивку.
– Панна Легнич, начнем? – спросил ксендз.
Она едва заметно кивнула. Бирутка заботливо сняла нагар со свеч и, поджав губы, покинула поле хвалы.
– Добровольне отрекоша сен?… – совсем другой, тяжелый и яркий, голос светара эхом отскочил от штукатуреных стен.
Нетерпеливо дрогнули в ответ рыжие ресницы. И поплыла монотонная невнятица латыни, сквозь которую кочками в болоте вспухали знакомые Айзенвальду слова "in Domine… non… nobilitis… dei glorie…" Колыхались свечные огоньки. Ксендз подходил и отходил, взмахивал кадильницей, прижимал к губам Антониды то распятие, то ложечку с облаткой, смоченной в вине, то взмахивал над ее лицом бабочкой цветного фонарика… Наконец прозвучало ритуальное "in nomine Patris, et Flii, et Spiritus Sankti amen", и ксендз с мольбой обернулся к Айзенвальду:
– Помогите. Мне вас сам пан бог послал.
Что-то сегодня бог меня ко многим посылает, усмехнулся Генрих, вместе с ксендзом поднимая тяжелую дубовую крышку гроба, до того мирно стоящую в головах. С сомнением взглянул на трепещущую, но совершенно молчаливую панну Легнич:
– А?…
– Я же… не сумасшедший… дырочки там… да почти всё…
Крышка плотно легла в пазы. Ксендз все той же ложечкой зачерпнул из ладанки землю и с бормотанием стал рассыпать ее по крышке в виде креста.
– Все. Снимаем.
Панна Легнич села в гробу совершенно бледная, с блестящим от пота лбом и закушенными губами. Айзенвальд предупредительно подал ей руку. Пренебрегая его помощью, она перекинула ноги через край, подтянулась и легко соскочила на пол:
– Ойче Казимеж, прошу вас, распорядитесь об ужине. Я тут больше… – Невольная слеза сползла по щеке. Антонида быстро отвернулась. – Простите, я скоро выйду.
– Казимир Франциск из Горбушек, – ксендз протянул белую узкую ладонь. – Что ж ты, Бирутка, две талерки ставишь?!… – возмутился он, близоруко хлопая мягкими, как у девушки, ресницами.
– А чего покойницу кормить?…
– Так Дядов кормите.
– Ну, то Дяды, – напыжилась Бирутка рассудительно, – а то навка.
Айзенвальд постарался припомнить, какой смысл вкладывают в эти названия здешние. Деды были предками-охранителями, их почитали, одаривали приношениями на кладбища, у них и свои дни имелись. А навьи были ничьими покойниками, часто чужаками и, встречаясь живым, несли тем беду и смерть. Разумеется, их не любили и боялись, с тревогой высматривали на золе, рассыпанной вкруг хаты, следы как бы куриных лапок. Не зря и избушка бабы-яги, здешней повелительницы мертвых, вращается на курьей ноге. Верно, панна Легнич, полежав в гробу, отпетая заживо, теряла статус живой. Дикость какая!
