В день святой Кристины, мученицы и покровительницы города Гента, в Лавас прибыла какая-то женщина, одетая в форму «королевских орлов», привезя сообщение графу. Тем же вечером во время ужина, сидя за нижними столами, Алан с изумлением увидел, что разговор «орлицы» с кастеляншей Дуодой, сидевшей за столами выше, перешел в спор.
— Это не приказ, — говорила «орлица» с негодованием. — Король Генрих ожидает, что граф Лавастин его поддержит. Хочешь мне сказать, что граф отказывается?
— Я хочу сказать, — сдержанно отвечала Дуода, — что пошлю письмо графу с сержантом Феллом и его людьми, которые выступят через два дня. К концу лета граф Лавастин вернется, и, уверена, он начнет действовать, как только сможет.
— Если сержант и его люди отправятся со мной, это будет доказательством лояльности графа. Его верности нашему королю.
— Только граф может принимать решения. — Дуода потребовала эля. Вина за столом не было, и Алан понял, что его берегут для почетных гостей, не таких, как «королевская орлица».
Кастелянша продолжала:
— Народ Эйка сжег этой весной монастырь и две деревни. У графа на счету каждый человек, а он должен ответить на набег и защитить свои земли. Конечно же, все вами сказанное я включу в отчет, который мои клирики готовят для него.
Но всем присутствующим, да и самой «королевской орлице», было ясно, что слова Дуоды при всей внешней справедливости были неискренни.
«Орлица» уехала на следующий день, хотя ответами Дуоды осталась недовольна. Еще через день сержант Фелл выступил с ополчением. Оставшиеся лошади и животные — кроме нескольких ломовых лошадей, ослов, одной старой боевой коняги и хромой коровы, дававшей молоко, — были отправлены на летние пастбища. Большинство деревенских жителей вышли на поля и огороды или собирали дары в ближайших лесах. Несколько слуг, оставленных в замке, с усердием занимались своими делами, но у них было немало времени и для веселых попоек и длинных приятных вечеров.
Никто не беспокоил Алана, никто не следил за его работой. Каждую ночь, лежа рядом с Лэклингом на чердаке над конюшней, он дотрагивался до деревянного Круга Единства, который дала ему тетушка Бела, перебирал веревку, на которой висела роза, и трогал ее нежные лепестки. Видение, явившееся на Драконьем Хребте за Оснийским проливом, казалось теперь далеким, и ему хотелось думать, что это была иллюзия, порожденная бурей и тоской. И наверное, он преуспел бы в этом, если б не кроваво-красная роза под рубашкой — она не вяла и не умирала.
Месяц в крепости прошел тихо. Алан научился у деревенского купца наблюдать за небом, когда оно было ясно. Луна то убывала, то становилась полной и снова убывала. Лэклинг показал ему, где росли ягоды, на чистых полянах, глубоко в лесу. Алан нашел тропу, ведущую к холмам, но Лэклинг испугался и не позволил идти дальше.
Алан расспросил мастера Родлина, не было ли других путей в лесу, и старый мастер сказал только, что за холмами лежат древние развалины и не один глупый мальчишка переломал там руки или ноги, забираясь на рушащиеся стены. Как и псарни, это место следовало обходить стороной.
Теперь, когда стойла почти опустели, Алан лишился своей работы и выполнял то, что лень было делать другим. Все больше и больше времени он проводил на конюшне, тупо глядя в пустоту. Тот момент на Драконьем Хребте, когда Повелительница Битв освятила его мечом, казался далеким видением. Да и кто он такой, чтобы быть избранным для чего-то особенного? Если не считать чем-то особенным чистку сортиров…
— О, вот он где… — послышался женский голос и звонкий смех.
Алан оглянулся. Две молодые кухарки стояли в дверях конюшни, открытой, чтобы проветриться. Свет ложился на распущенные волосы девушек. Клочки сена летели с чердака и падали в пустые ведра. Одна из девушек чихнула. Другая засмеялась.
Алан смутился, однако решительно направился к выходу. Ему не хотелось быть осмеянным парой девиц не старше, чем он сам, девиц, которые и не глянут на него, если вблизи появится другой мужчина, конечно, не старый Реймонд или слабоумный Лэклинг.
Голубоглазая девушка пожала плечами, когда он проходил, ее блузка сползла пониже и приоткрыла волнующее декольте.
Алан споткнулся на ровном месте.
— Разве тебя зовут не Алан? — спросила голубоглазая. Они только хотели подразнить его. Он это знал, но не мог не остановиться.
— Да. — Он знал, что краснеет.
— Ты слышал о развалинах на вершине холма? — спросила голубоглазая, когда он поднялся. Ее подруга со светло-карими глазами захихикала, но прикрыла свой рот рукой, чтобы не показывать щербатые зубы.
— Я слышал о них, — сдержанно отвечал Алан.
— Види, ты струсишь, — сказала шепотом подруга.
Голубоглазая одарила ее насмешливым взглядом.
— Я не из тех, кто трусит. — Она посмотрела на Алана. — Ты откуда?
— Из деревни Осна, — гордо ответил он, но их это не впечатлило — такого названия они не слышали. — Еще ее зовут Драконьей из-за огромного хребта…
Это почему-то рассмешило барышень, как будто он сказал что-то странное.
— Как-как, Драконий?.. — спросила наконец голубоглазка. Она слыла самой хорошенькой, хотя на губах ее красовалась воспалившаяся болячка, а волосы из-за грязи были непонятного цвета. — Я пойду к развалинам на закате. Сегодня. Говорят, в канун Иванова дня [2] там разгуливают духи и бесы! — Она подмигнула Алану и подбоченилась, довольно изящно выставив бедро. Он знал, что краснеет, и ничего не мог поделать. Види была из тех барышень, что частенько ходили на сеновал с солдатами. Для него же до сих пор у нее времени не находилось.
Он заговорил шепотом:
— Диакониса Вальдрада в проповеди на той неделе сказала, что эти развалины построили не бесы, а люди древней Даррийской Империи, давным-давно, еще до того, как Тайлефер стал императором здешних земель, такие же люди, как мы, а может быть, эльфы.
— О! Какой у нас тут ученый молодой человек. Кто был твой отец? Аббат Драконьего аббатства, драконивший невинных деревенских простушек? — Види захихикала, а вслед за ней и ее щербатая подружка.
— Мой отец — уважаемый человек! Купец. Раньше он служил старому графу. А братья Монастыря-на-Драконьем-Хвосте мертвы, убиты во время весеннего набега Эйка. Грешно смеяться над этим!
— У-у-у, — презрительно протянула щербатая. — Да ты и сам говоришь, как монах. Думаешь, ты лучше всех? Я ухожу, Види.
Она с грохотом подхватила свои ведра и направилась к колодцу. Види медлила.
— Сейчас иду. — Она последовала за подругой, но обернулась и с улыбкой проговорила: — Если не слишком испуган, найдешь меня здесь. Могу показать тебе то, чего ты никогда не видел. — А затем вновь обратилась к щербатой: — Подожди!
