Ты расстегнул рубашку и показал меднолобый профиль в короне из перьев. Словно я его не видела прежде. Ацтекский бог был бесстрастен, и ты, как мне почудилось, пытался перенять у него его состояние.
— …В тот день был декабрь. Начало первой сессии. Я задержался в библиотеке — зубрил морфологию, готовясь к экзамену. Возвращался домой, когда давно стемнело. В наших окнах горел свет, он всегда горел вечерами и даже ночами — оба родителя были совами и ложились поздно. Помню, подумал, что папа наверняка еще работает — он брал много заказов в последнее время, работал на износ — а всему виной я, точнее данное мне обещание о путешествии на яхте. Восемнадцать мне уже стукнуло, но на семейном совете было дружно решено перенести праздник на полгода — к лету. Вечерами мы развлекались, придумывая маршрут и споря до хрипоты, прямо в студии, пока отец ретушировал. Мама хотела по Средиземному морю, с заходом на Крит, меня, естественно, звала Центральная Америка, а папа мечтал о Сейшелах… Когда открыл дверь и вошел, услышал музыку. Видно, мама слушала свой любимый джаз. Из кухни пахло чем-то горелым. Вот это было необычно, и, раздевшись, я первым делом заглянул туда. На плите стояла сковорода, из которой валил черный дым. Удивленный, я потушил газ и крикнул: "Эй, мамуль, мне кажется, ужин слегка испорчен!" Никто не отозвался. Тут я заволновался не на шутку. Зашел в отцовскую студию, но там было пусто. Как и в спальне, где был включен телевизор, из которого и доносился джаз. "Алле, есть кто дома?!" Мои вопли становились все более паническими. И тут послышался невнятный шум — он шел из отцовского кабинета. Ну, наконец-то! Обрадованный, я толкнул дверь…
Ты замолчал. Я отчетливо чувствовала, как капли пота стекают у меня между лопаток, щекоча вздыбленные волоски. Я знала, что будет дальше. Без подробностей, но знала.
— Первое, что я увидел — отец зачем-то стоит на столе. А мама лежит на диване. Старинном, еще дореволюционном, кожаном. В своем пеньюаре нежно-голубого цвета — она и дома всегда ходила красивой. На шее был платок, дисгармонировавший с нарядом — ярко-малиновый. Не сразу, но я осознал, что то был шарф, пропитанный кровью. Прикрывавший рану на горле… Папа засмеялся, и я перевел взгляд на него. Он был босиком, на шее — петля из ремня, прикрепленная к люстре. "О, сынок! Наконец-то я тебя дождался. Я маму твою убил". Он снова хихикнул, неуклюже подпрыгнул и шагнул со стола… Я мог вытащить его из удавки и откачать — моих медицинских умений хватило бы с лихвой. (Позже приходила мысль, что он на это, видимо, и рассчитывал — иначе зачем дожидаться моего прихода?) Но я не сдвинулся с места. Смотрел, как дергаются босые ступни, как вываливается неестественно длинный и толстый язык, как пузырится на губах пена. И прочие малоприглядные детали агонии… Потом ничего не помню. Мне рассказали, что я двое суток находился наедине с трупами, не выходя из квартиры. Дверь взломали менты — их вызвала моя тетка по отцу, обеспокоенная, что никто не берет телефонную трубку и не отзывается на звонок в дверь. Меня, естественно, уволокли в психушку, где продержали два месяца. Там я узнал — от деликатного интеллигентного следователя — что то было убийство в состоянии аффекта. Ревность. Следователь осторожно выспрашивал, был ли я свидетелем семейных сцен или актов агрессии отца. Я так отреагировал на его расспросы, что лечащий врач прописал сильнодействующие уколы — в придачу к душеспасительным беседам. Позднее я узнал, от тетки, что наша Мэри Поппинс изменила папочке и, честная и искренняя, решила ему исповедаться. Она, тетка, отговаривала, будучи старше и опытнее, но "глупышка твердила, что не хочет жить во лжи"… Врач-психиатр, честно отрабатывая заплаченные теткой деньги, пытался по кирпичику восстановить мой рухнувший мир. Но получалось плохо. Если бы с детства — как предполагал следователь — я был свидетелем семейных скандалов, ругани и мордобоя, если б родители издевались надо мной или не обращали внимания, были запойными алкоголиками или бандитами — принять такое было бы проще. Я не воспринимал бы это как предательство… Психушка и ласковый доктор так мне обрыдли, что я притворился выздоровевшим. Обретшим смысл дальнейшего бытия. И меня выписали… Сразу же начались наркотики. Это не было попыткой забыться, но — сознательным саморазрушением. Чтобы поскорее стать никем и ничем. Отец убил не только маму, но и меня вместе с ней. Хуже, чем убил. А мама изменила не только отцу. Все, бывшее в моей прежней жизни, оказалось ложью, иллюзией, и я решил от противного: чем хуже, тем лучше. Если высокого и светлого не существует, то всегда можно бесконечно рушиться вниз.
Ты замолчал. Рассказ был закончен.
— Бедный, бедный мальчик… — Слезы текли тихо и неостановимо, и омывали то место, где твоя шея была исколота иглой. — Я заставила тебя пережить это снова. Если б я знала, лучше смирилась бы с твоим криминалом… или пошла воровать на пару с тобой… Все, что угодно…
— Успокойся. Я ведь приходил туда. Раза четыре за все время — когда совсем туго бывало с деньгами. Правда, всегда в ломке. С ломкой это проходило легче.
— Как хорошо, что я не дошла до кабинета…
— Там все помыли и прибрали. Я просил тетку продать квартиру — без нее это сделать не могу, она тоже хозяйка. Но она отказывается. Регулярно ее оплачивает, хотя порог с тех пор не переступала ни разу. Грабанули бы ее, что ли? Чтобы одни пустые стены остались. Тогда и воспоминания так тесно толпиться не будут…
— А эта книга, Оскара Уальда, она ведь оттуда?
— Да. Единственное, что я взял себе. Подарок к моему десятилетию.
Ты снова замолчал. А когда я пошевелилась, попросил шепотом:
— Давай не разговаривать. Лучше заведи музыку. Самое свое любимое.
И я завела — сборная запись на СД так и называлось "самое любимое". Самым первым было "Дом заходящего солнца".
*** — Почему ты и сейчас молчишь? Ни одного комментария. Все так же больно?
— Нет, уже нет. Сейчас это не имеет такого значения. Просто ты так хорошо рассказываешь, что не хочется ничего добавлять. Неужели и впрямь я выглядел таким жалким и смешным?
— Почему смешным?
— Катался по полу, истерил.
— Ты так легко об этом сейчас…
— У меня сейчас нет прошлого, нет ненависти и боли. Так почему бы не посмеяться?
— Нет, ты не был тогда смешным. Во всяком случае, для меня. Но, может, теперь ты продолжишь? Я выдохлась.
— Как скажешь. ***
Я был полностью опустошен, и мне стало легче. Никому прежде так не открывался, и сейчас, вывалив все на тебя, словно освободился — чуть-чуть, но и этого было достаточно. Свинство, конечно, с моей стороны — ведь то, что ушло от меня, осело в тебе. Природа не терпит пустоты. Далеко не первое и не последнее мое свинство.
