Эртхиа выглянул в окно, посмотрел на небо, прикинул, что до утра еще довольно долго. Интересно, не заблудится он теперь во дворце? Надо пойти пошарить в библиотеке: среди свитков и сшитых книг, которые так рьяно собирал его брат, должны найтись описания земель и путей, дорожники по странам, окружающим Хайр, а может быть, и лежащим дальше. Эртхиа огляделся в поисках одежды: хорошо он уснул, что не чувствовал, как его раздевали. Нет, ну не столько. Ну, чашу-другую… даже на дорожную усталость этого же мало, мало, чтобы вот так.
Одевайся, Эртхиа, сердце, — ласково побранил себя голосом брата. И снова огляделся.
Вот дарна. Правильно, что ее перенесли сюда вместе с ним. Положили на подушках, как было всегда у него заведено. Вот сумки с дорожным припасом, лежат на полу у входа. Колчан с налучем повешены на стену. Все как дома. Дома и есть.
Приоткрыв завесу на двери, заглянул Акамие.
— Не спишь?
— Вот, проснулся. А ты что?
— Беспокоился, как ты…
— Ничего. Лучше не спрашивай. Не знаю, рассказал ли бы я тебе про долину, если бы мог…
— Все равно не сможешь, — согласился Акамие. — Ничем мы друг другу не поможем. Прошли те времена.
— Да, — вздохнул Эртхиа. — Дурак я был, что согласился на царство. Дважды дурак — что тебя уговорил.
— Да нет, Эртхиа. Если бы я не стал царем, кем я мог быть в Хайре?
— Зачем в Хайре? Я бы тебя с собой взял — в Аттан.
— А сейчас хорошо ли в Аттане?
Эртхиа потемнел, вздохнул.
— Нигде не хорошо. Что у тебя здесь?
— Всадники недовольны. Всадников можно занять только войной. Евнухи недовольны. Для них надо бы заселить ночную половину, чтобы и им было чем заняться. Но Хайру не впрок будут новые земли, а я не хочу жениться. До совершеннолетия Джуддатары еще не один год. До сих пор ан-Эриди удавалось убеждением и силой сохранять все как есть. Но теперь он обеспокоен. Да что там… Теперь, когда ты уезжаешь, зачем тебе везти ссобой еще и мои тревоги? Разве своих не хватает?
— Хватает. Но таких, чтобы не спать по ночам…
— Да нет же, я не из-за этого. Просто беспокоился за тебя. Ты так внезапно уснул. И еще я хотел сказать. Ты, пожалуй, возьми с собой Дэнеша. Я пошлю его с тобой. Он знает все земли вокруг Хайра.
— Да нет же, он Шур, он ходил в Аттан. А я думаю сначала к Побережьям, а оттуда за Море.
— Ну что же? Дэнеш бывал и в пустыне. В Бахарес кто из ашананшеди не ходил? Они коней только там берут. И Дэнеш своих мышастых… До Уджа, правда, не доходил, но…
— Ты много о нем знаешь? — спросил Эртхиа.
— Да, — признался Акамие. — Лучшего спутника тебе не найти, а больше я ничего не скажу.
— Не говори. А он согласится пойти со мной?
— Он ашананшеди. Я сказал, и он пойдет. И, он говорил мне, вы ведь побратимы?
— Мы? — Эртхиа задумался.
Не совершали они с Дэнешем обряда. Но если ашананшеди так говорит…
— Мы — да.
— Я сказал ему, что он пойдет с тобой.
— Уже сказал?
Акамие кивнул.
— Ну, — решился тогда Эртхиа, — не годится мне отменять твои приказания.
— Правда. Ты спи теперь, а с утра я прикажу подобрать все книги, какие есть в моей библиотеке о тех местах, через которые вам придется идти.
— Я как раз хотел пойти в библиотеку и заняться тем же.
— Не спится?
Эртхиа пожал плечами:
— Я выспался уже.
— Тогда пойдем, — кивнул Акамие. — Пойдем сейчас. И еще я хотел показать тебе две дарны от лучших мастеров, может быть тебе понравится одна из них или обе — тогда они твои. Я уже давно хотел отослать их тебе, да сомневался, хороши ли.
— Если ты выбирал, хороши.
— Одна черная, вторая отливает серебром. Конечно, им далеко до той красной, которая у тебя от Тахина…
— Черная и серебристая? — придержав за рукав, остановил его Эртхиа. — Око ночи и Сестра луны.
— Вот хорошо! — обрадовался Акамие. — Эти имена им подходят как никакие другие. Вот и заберешь их.
— Куда же мне теперь — в дорогу? Но я посмотрю. А то шел бы ты спать, брат.
Акамие покачал головой.
А по дороге сказал:
— Я часто не сплю по ночам. А там, в библиотеке, сейчас наверняка Хойре — единственный из евнухов, кого я всегда рад видеть. Он банук, ты сразу увидишь. Но ты не подавай виду, что заметил.
— Да, конечно. Гордое племя. Как он оказался в евнухах?
— Я не спрашивал. Но вот что думаю: у матери Айели было девять дочерей старше его, и хозяин ждал большой выгоды для себя. Мог он не продать какую-то из них, а поступить, как поступил с их матерью? Оставить у себя, дать в мужья красивого раба, и получить еще красивых рабов на продажу? Я не знаю, какова разница в возрасте между Айели и его сестрами, и может ли Хойре быть сыном старшей из них… Но почему бы мне не думать так?
— А похож?
— Я не видел Айели до того, как его изуродовали. Не могу сказать. Но цвет его кожи был в точности такой. А историю его матери я слышал от него самого. И я часто о нем вспоминаю. Когда не спится.
— Только ли память не дает тебе спать, брат? — спросил Эртхиа.
— Пастухи звезд? — чуть улыбнулся Акамие. — Все мы, брат, пастухи звезд.
— А кто она?
— Она? — удивился Акамие.
— Она прошла мимо и не сделала мне знака, — с улыбкой напомнил Эртхиа.
— Кто — она? Какого знака? О чем это ты?
— Такая — слово в слово — была приписка в конце твоего письма ко мне.
— Да? Вот как раз и спросим у Хойре.
Это было прошлым летом.
Девушку звали Юва, и он как виноградину катал ее имя языком по небу, боясь выпустить, обронить.
Рабыня, не носящая браслетов, из тех, что состоят при кухне или кладовых, на хозяйственных дворах. По утрам она выносила подушки и стеганые одеяла, расстилала их в тени обширного навеса, колотила гибкой плетеной выбивалкой, по нескольку раз в день переворачивала. Из-под подола белой рубахи мелькали бронзовые щиколотки и круглые светлые пятки.
Не было на ней никаких украшений, только серьга с именем господина. Но так ярки были смуглые руки из закатанных рукавов, и стройна шея, и тяжела охапка черных кудрей, перехваченная на затылке — каждый завиток как раз с усунскую дымчатую виноградину, будто огромная гроздь перекатывалась у нее за плечами, касаясь стянувшего талию желтого платка. Широкий его угол облегал бедро плотно, как лепестки прилегают в бутоне, а из-под него разбегались складки.
Она сновала туда-сюда, наклонялась, взмахивала руками, и белая рубашка над платком то провисала, то натягивалась, обрисовывая подобные чашам груди, упруго колыхавшиеся в своем, отдельном ритме.
И это было — красиво. Она была — красота.
