— Доброе утро, — он улыбнулся, надеясь, что на улыбку она ответит.
Кивнула.
И отвернулась:
— Тебе… не следовало вставать.
— Не следовало, — согласился Райдо. — Но я не хотел мешать. Ты так спала…
— Ты меня презираешь?
Ее не хватило на то, чтобы прятаться долго. И хорошо, потому что Райдо не был настроен играть в прятки.
— Я тебя люблю, — он подхватил эту упрямую женщину и поцеловал в нос.
— Это… это неправильно.
— Почему?
Нос она сморщила. И крепко задумалась над вопросом, ответ на который Райдо и сам не отказался бы получить.
— Не знаю, — сдалась Ийлэ и отвернулась. — Просто неправильно и… все это как-то неправильно с самого начала! Ты должен был меня ненавидеть…
— Как и ты меня.
— Я тебя и ненавидела.
— Значит, недостаточно ненавидела.
— А вообще возможно ненавидеть достаточно? — она склонила голову набок. Бледная шея, острые ключицы и тенью между ними — жемчужина-подвеска.
— Смотря чего достаточно.
А платье жесткое.
Райдо не помнит, чтобы покупал такое. Серое. Скучное. И плотное шитье нисколько его не преображает, напротив, платье странным образом выглядит еще более уродливым.
Ей не к лицу серый.
И слезы, которых, впрочем нет.
Прикушенная губа. Взгляд мимо Райдо. О чем она думает? Наверняка о чем-то важном, если забыла и о Райдо, и о причине этого разговора. Стоит, вцепилась в пуговицу на рукаве, то крутит, то поглаживает, того и гляди оторвет.
Оторвала.
И мелкая пуговка, обтянутая той же серой тканью, упала на пол. Ийлэ наклонилась, чтобы поднять, и Райдо наклонился, и лбы соприкоснулись.
— Я все равно тебя люблю, — он произнес это тихо, шепотом, но Ийлэ услышала.
Услышала.
И робко улыбнулась.
Поверила ли?
Хорошо бы… а если нет, то позже у Райдо будет время рассказать ей, доказать… правда, он не представляет, как именно доказывают подобные вещи, но постарается.
На худой конец, у младшенького спросит. Тот, небось, с женщинами всегда ладил.
— Вот, — Райдо протянул пуговицу, которая на его ладони гляделась совсем уж крошечной, с горошину.
— Спасибо… знаешь, раньше… давно, в той моей первой жизни, я ждала весну. Зимой все время спать хотелось. Даже когда солнце… и отец говорил, что это нормально, что я просто маленькая, поэтому более чувствительная… зимой холодно. И тоскливо очень. И я весну ждала. Брала календарь и зачеркивала дни. Один за другим.
Она коснулась пуговицы осторожно, точно опасаясь, что та рассыплется от легкого этого прикосновения.
— Сначала казалось, что этих дней много… так много, что весна никогда не наступит. А потом вдруг оказывалось, что она уже вот-вот… и совсем рядом… и всего-то осталось, что три дня… или два… или и вовсе последний… он так долго тянулся этот последний день… я уже считала часы… и минуты… и меня не отправляли спать, но мы садились в гостиной… или играли во что-нибудь, или просто беседовали… иногда мама читала… или я… не важно, главное, что мы все ждали, когда наступит полночь.
Ийлэ все-таки взяла пуговицу.
— А в тот последний год, когда… когда еще казалось, что все наладится, часы остановились. Мы не сразу поняли… сидели и ждали, что вот-вот пробьют полночь… и ждали… а они все никак… семь минут. Бесконечные семь минут… она уже наступила, а ты и не знаешь. Бывает так.
— Бывает, — согласился Райдо. — Но ведь наступила же?
Наступила.
Где-то там, за порогом. И на треклятых яблонях вот-вот распустятся цветы, а ему, Райдо, приходится разыгрывать умирающего. Он этого цветения ждал всю зиму, оттого вдвойне обидно будет пропустить…
— Семь минут, — Ийлэ сжала пуговицу в кулаке. — Это ведь немного, да?
Райдо кивнул. Немного.
Пожалуй, что немного, только он успел усвоить, что и время имеет свою цену. И иные минуты дороже золота.
— Не убегай от меня, — попросил он. — Пожалуйста.
— Не буду.
— И платье это выбрось. Оно меня в тоску вгоняет. Тебе нужны яркие… потом, когда закончится все, мы к морю поедем, ладно? Я бы показал тебе и Город, но боюсь, тебе там будет неуютно. А море… море всем нравится. Рассказать?
— Расскажи, — легко согласилась Ийлэ.
— Море — это вода… то есть, ты конечно, знаешь, что море — это просто очень много воды, но представить ее, пока не увидишь, сложно. Оно бывает серым. Или синим. Зеленым. Даже розовым… на закате. Золотым тоже. Оно то гладкое, что атлас, то ощетинившееся, разозленное. Ветер пытается его оседлать, но с морем не так просто справится. Оно встает на дыбы… — Райдо протянул руку.
Раскрытая ладонь, пустая.
Приглашение.
И оно было принято.
— На берегу пахнет солью. И еще водорослями. Порой море отступает, и на прибрежной полосе остаются раковины, или еще морские ежи… их собирают, чтобы продать. Иногда попадаются подарки не такие интересные… я как-то дохлую рыбину нашел. Матушка не оценила, а я ведь хотел ее порадовать.
Слушает.
Полуприкрытые глаза, и бусина-пуговица, зажатая в кулаке. И Райдо спешит продолжить, боясь одного, что воспоминаний его не хватит. Сказка прервется, и его женщина, которая слишком не уверенна, что в нем, что в себе самой, вновь придумает какую-нибудь глупость.
— Мы выезжали на море в первый летний месяц… иногда — в первый осенний, когда жара отступала… летом разрешали купаться. Даже некоторые девушки решались, хотя матушка этого не одобряла, полагала купальные костюмы слишком… — Райдо описал полукруг в воздухе. — Смелыми. На грани приличий… нижних юбок нет, руки оголенные… ужас.
Ийлэ дышала.
Однажды ему случилось поймать синицу, залетевшую в палатку, не иначе как по глупости, а может, и нет. Зима была, замерзла птаха, а из палатки теплом тянуло. Вот и притянуло. Синица сидела в его руках, смирная, притихшая, и Райдо слышал отчаянный стук птичьего сердца, и боялся сдавить слишком сильно.
— На море тебе понравится… я надеюсь.
Она не ответила.
И пускай.
Гости явились в разгаре весны, когда потеплело и как-то очень резко. Землю парило, и запах ее, тревожащий, манящий, пробирался в раскрытое окно.
Две недели.
И люди Гарма обжились в городе, облюбовав заведение матушки Бибо. Как ее звали на самом деле, крупную кряжистую женщину, которая и в молодости своей не отличалась особой красотой. Она много курила и говорила медленно, взвешивая каждое слово.
— Ты мне, я тебе, — сказала она, выслушав тогда Райдо. — Не потому, что деньги нужны…
…от денег, впрочем, матушка Бибо тоже не отказалась.
— …и не потому, что я так уж властей боюсь. Одна была, другая стала… а там, глядишь, и третья придет, — она носила очочки из темного стекла и к тонким дужкам их крепился кожаный наносник. Под ним скрывалась дыра. Матушка была больна, пожалуй, давно больна, и солнечный свет раздражал ее глаза, но она не замечала болезни и тем была симпатична. — Власть властью, а девки девками. Небось, всем нужны…
