Я закончил строительство в вечер полнолуния. Изба вышла точь-в-точь как Святогорова. Такие же в ней были и лавка и стол. Вечером, перед восходом луны, я вошел в избу, притворил за собой дверь, лег на лавку, положил меч на грудь и закрыл глаза. Поначалу время шло совсем медленно. Когда луна коснулась небес своим серебряным краем, я ощутил ломоту в висках. Пора было начинать.
Я вообразил себя Святогором.
Я лежу в своей избе неживой, и дыхание больше не туманит лезвие моего меча. Ядовитый пар приник к лицу и не дает мне открыть глаза. Тело мое сковано давно. Ничто не колышется и в избе. Все неподвижно, как и полагается в безмолвном царстве смерти, на Смородинке-реке.
Я безмятежен. Я безмыслен. Я скован. Я мертв. Ничто и никто не нарушит мой покой. Я ничего и никого не хочу знать. Прочь, жизнь, прочь. Я закаменел в смерти и счастлив в ней.
Я слился с избой, с туманом, с землей. Я камень, я дерево, я сама земля, я потусторонний туман, я ночь. Я сплю, и видения не тревожат меня.
Не говорите со мной, боги: я все равно не отвечу. Забудьте обо мне, люди: меня никогда и не было на земле.
Недвижность. Равнодушие. Покой.
Но вот в тумане загорается светлая полоса: над лесом взошла луна и заглянула в мое окно. Туман чуть-чуть зашевелился, как взбаламученная вода в стоялом ручье, в нем замелькали крохотные серебряные частицы. Я вижу их отчетливо, они приближаются ко мне, они похожи на искры холодного огня или на раскрошенное серебро. Их становится все больше, они вихрятся, они жалят меня, они проникают мне в рот и будоражат мой мертвый язык. Они хотят унести меня куда-то. Белый огонь пробегает по телу, и слова наконец-то срываются с моего языка.
Я, Святогор, сын Даждьбога, победитель тьмы, раб Силы, страж царства мертвых, червь истины, — говорю: именем отца моего, дланью Силы моей, лезвием меча моего, кровью врагов моих — повелеваю вам, духи ночи: повинуйтесь! Да скует вас Зга, да разорвет вас Перун, да попрет вас Мокошь, да испепелит вас отец мой, если не послушаете меня. Я, Святогор, приказываю: несите меня, духи ночи, страшные ликом, словом и делом. Несите меня туда, куда хочу я, к сияющим дверям, из-за которых несется рев ада. Открой мне свои тайны, Итиль, доверься мне, Ларна! В эту ночь я, Святогор, пробужденный ото сна, вижу, и слышу, и говорю. Серебряная пыль окутала меня облаком, и, возлежа в нем, как Перун в грозовой туче, я, покачиваясь, поплыл во мглу, из которой раздавались угрожающие крики и жалобные стоны духов, познавших все начала и концы. И я увидел розовую пасть лиловой Ларны, и я вошел в подземелье, чтобы увидеть там белый свет, и пламя ада не опалило меня.
Я вижу: вспыхнула серебряная дверь и чья-то рука сжимает факел. Факел касается серебра, и оно разлетается в пыль. Воет Ларна, воют духи.
Я вижу серебряные копи, в которых была выкована эта дверь. Они на невообразимой глубине. В них трудится белое пламя луны. Звезды здесь — гвозди. Холод здесь — жар. Разрушение здесь — работа.
Под копями я вижу вечную тьму. Я прикасаюсь ко Зге. Факел в моей руке. Меня снова тащит назад, к серебряной двери. Теперь уже я касаюсь ее факелом, и она разлетается на куски. В мои глаза летят холодные искры ада.
Теперь я просто рука, и серебро рассеялось во мне, и пронзило мои жилы, и рука сделалась крепка, как таран, и страшна, как зверь.
Я ударяю ею стены — они рушатся. Я бью ею по мечу — он крошится. Я грожу ею Ларне — лиловое чудовище с ворчанием отступает. Может быть, теперь я вообще одолею ад. В моей руке — холодные семена, застывшее пламя Итили, замерзший огонь — о, как он мучает меня и как он страшен! Я спешу встретиться с кем-то, я устал, я больше не могу, надо спешить, спешить!..
Кто мой враг?
Меня выведет к нему серебро, я знаю. Серебряной рукой я и ударю по нему. Он падет, как срубленный ствол, как сбитая с небес звезда, как пораженный плод. Мне осталось ждать три луны. Да-да, я не обманулся, я слышу шипение Ларны: «Не забывай, Святогор: всего три луны!»
Мне видится лес, мне видится путь… Но что это? Свет гаснет! О-о, меня бросили оземь так, что сама Итиль содрогнулась! Я цепенею, о-о, как быстро я цепенею, да будь ты проклята, темнота!..
Туман. Оцепенение. Сон. Покой. Я должен что-то запомнить.
Не мучайте меня, дайте мне замереть.
Провал. Недвижность. Смерть.
Пустота.
Конец.
Все.
Сны мучили меня несказанно. Я понимал гибельность их плена и силился проснуться. Сквозь смеженные веки я уже начинал различать свежеструганые стены избы, но тут что-то мягко опускалось мне на грудь и властно влекло на глубину. Звон в ушах, чьи-то вкрадчивые голоса, головокружение, неясные образы и тени. Я спал и не спал. Может быть, я блуждал по иным мирам, может быть, я плыл в царстве мертвых. Но только наконец я открыл глаза.
Первое, что я услышал, было пение птиц.
Я не сразу смог подняться со своего ложа, а когда наконец привстал, в глазах потемнело и к горлу подступила тошнота.
Справившись с дурнотой, я толкнул дверь и вышел наружу. Снега не было и в помине. На бурой прошлогодней листве колыхались сиреневые колокольцы. В голых ветвях вяза малиновки начинали вить гнездо. По моей ноге пробежал муравей. Я опустился на теплую солнечную землю и заснул по-настоящему, без голосов, мук и страхов.
Когда я проснулся, был уже вечер и в зеленоватом небе стояла луна. Она была на ущербе. Я проспал в избе семь дней, и за это время пришла весна.
Не дожидаясь рассвета, я оседлал коня и выехал на восток. До назначенной встречи с Добрыней оставалось пять дней. Я опаздывал.
Весна в том году разливалась невероятно быстро, затапливая самые глухие темные уголки. Птицы щебетали наперебой, цветы лезли из-под земли чуть ли не на глазах, лешие и русалки одурели, и поэтому в ту весну в лесах пропала уйма людей.
Добрыня нетерпеливо дожидался меня в условленном месте. Мы обнялись.
— Теперь можно попытаться, — только и сказал я на все его расспросы. — Не беспокойся: ничего дурного со мной не случилось. Изба Святогора уходит в землю. Никто больше не потревожит ни его сна, ни его тайн.
Добрыня погрустнел, видя, что я держу свое знание при себе. Он же за эти месяцы одиноких странствий не научился решительно ничему.
— Где Скима?
— Все еще под Новгородом, — отвечал Добрыня не охотно. — Я только что оттуда.
— Ничего?
Он покачал головой:
— Ничего.
Мы молча направили коней на Ильмень.
— Когда новгородская река стала называться Волховом?
— Ты думаешь, это знак? — с сомнением спросил Добрыня. — Вряд ли. Так ее кличут уже вторую сотню лет.
«Хоть третью, — подумал я. — Знаки обнаруживаются в самых неожиданных местах. Бывает, что знак столетиями лежит на земле, пока не пригодится».
