…она и вправду убила бы…
…или нет? Такие не убивают сами, смелости не хватает, но если исподволь, чужими руками…
…надо будет найти еще одну куклу…
…за кукольным столом есть еще место, а Ийлэ интересно будет играть за Дайну… быть может, Ийлэ даже скажет, что Дайне нечего бояться, что она, Ийлэ вовсе не собирается выдавать чужие грязные тайны. Не из благородства душевного, но потому что тайны эти — и не тайны вовсе, мелочь… или даже не так, в них нет смысла.
И та, кукольная Дайна, глядишь, сумела бы понять.
Или нет?
На сей раз Ийлэ услышала приближение пса: он поднимался медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Дышал тяжело. И боль испытывал.
Райдо…
…боль сладкая, как патока, кленовый сироп, который доставляли из бакалейной лавки… покупки привозили раз в неделю, в картонных коробах, и Ийлэ, пробираясь на кухню, садилась в уголочке. Ей нравилось смотреть на то, как кухарка эти короба распаковывает. Она движется с нарочитой неторопливостью, вскрывает крышку, вытаскивает банки с маринованными абрикосами, мешочки с цукатами, с засахаренными сливами и изюмом, которые взвешивает на домашних весах. Бакалейщик сидит за столом, ему ставят тарелку с пирогом и широкую глиняную чашку.
Он пьет и следит за кухаркой.
Эти двое доверяют друг другу, но… ритуал — есть ритуал.
Про ритуал сказала мама, с усмешкой, и еще добавила, что людям ритуалы важны…
…а псам?
Зачем он сюда таскается? Прислал бы щенка своего, который Ийлэ ненавидит, но не тронет без приказа… с младшим она знает, как себя вести, а этот…
— Можно? — спросил он, прежде чем войти.
Будто Ийлэ могла запретить.
— Окно зачем открыла? Ребенка застудишь, — проворчал он.
Закрыл.
Остановился, сгорбившись, прижав руку к боку. И задышал часто, поверхностно, а потом закашлялся, и в воздухе запахло кровью.
Псу было больно.
Ийлэ вжалась в пол: она помнила, что свою боль они лечили чужой.
— Дайна приходила? — отдышавшись, сказал он. — Вы ведь знакомы, да?
Ийлэ кивнула.
Медленно.
Она не была уверена, что псу нужен ответ, но злить его молчанием теперь, когда он и без того раздражен, не следовало.
— Знакомы… что ж, это ничего не значит… и вообще… — он медленно опустился на пол. — А я вот… хреново мне.
Ийлэ видела.
…догнать не успеет…
…если вдруг решит, то… схватить корзину и выбраться с чердака она сможет… отсидеться где-нибудь, пока он…
— Разрыв-цветы… они красивые… никто не верит, что они красивые. Ты видела когда-нибудь?
Ийлэ покачала головой. Разрыв-цветов она не видела.
Эшшоан — мирный город.
И не город даже, городок, подобных ему на землях Лозы сотни и сотни. Не воевали здесь, не думали даже о войне…
Разрыв-цветы?
На площади высаживали сортовые тюльпаны, и еще нарциссы, крупные, темно-желтые или же белые…
— И правильно, тебе-то оно ни к чему, — пес улегся на полу.
Рай-до…
Имя, переломанное пополам. И сам он переломаннный, прекрасно это понимает.
…мама розы любила.
Садовые. Чайные, с толстыми, словно навощенными стеблями, с листьями глянцевыми темно-зелеными, как то треклятое платье, которое присвоила Дайна, с тугими бутонами, раскрывавшимися как-то сразу…
…она давала кустам имена. И те, отзываясь на призыв ее, спешили радовать маму цветами, темно-красными, как венозная кровь, или вот белыми, хрупкими; цвета экрю и слоновая кость; розовый, рыжий и бледно-золотистый, который только-только посадили.
Пережили ли розы войну?
Почему-то раньше Ийлэ о них не думала.
— Я по глупости нарвался, — пес лежал, подтянув колени к груди, сунув сложенные ладони под щеку. Глаза закрыл. Улыбался.
Кто улыбается, когда ему больно?
— Поле было… зеленое такое поле… яркое… и еще васильки россыпью… ромашки опять же… ромашки пахнут хорошо, а я… я помню, удивился, почему запах их такой яркий. Манящий. Словно ромашковые духи над полем разлили… у меня от этого запаха голова кругом пошла. Несколько лет войны, а тут ромашки, представляешь?
Нет.
Ийлэ не представляла.
Она не хотела представлять себе его поле, и слушать его тоже не хотела.
Райдо…
…кислота на языке, рвота… или слезы… или мясо, которое испортилось, и его швырнули Ийлэ, зная, что от голода она одурела настолько, что съест.
Быть может, сдохнет.
Или сбежит.
Если бы не цепь, она сбежала бы, но…
— И вот чуял же, что неладно с этим полем, а все одно сунулся. Ромашек нарвать захотел. Не идиот ли? Идиот, — сам себе ответил пес. — Помню, как зашелестело, будто змея по траве крадется. Я оборачиваюсь, а там… и вправду змея. Зеленая. Огромнющая, с руку мою толщиной будет. Поднялась, раскачивается…
…раскачивалась веревка на заднем дворе. Привязали ее к столбу, а в веревку сунули папу… и ветер шевелил тело, отчего казалось, что папа еще жив.
— …а наверху шар распускается. Цветок такой. Желто-лиловый, как… не знаю, как что… здоровый, но красивый… я на него пялился. Веришь, видел, как трещины идут, и как иглы проступают, и как лопает он тоже видел… мне говорят, что невозможно, что воображение, но я-то знаю.
Он замолчал, сглотнув слюну, и Ийлэ мысленно пожелала псу подавиться.
Пожелание не сбылось.
— И видел, как летят… семена, да?
Семена… отец говорил, что живое — священно. И в силу разума верил, и в то, что война, она где-то там, вовне… какая война в городе, где на площади высаживают сортовые тюльпаны?
— В себя я уже в госпитале пришел… вытащили… сказали, повезло… нет, во мне оно осталось, и вытащить его никак, но все равно повезло… живой же… еще немного живой.
Он замолчал и молчал бесконечно долго, а Ийлэ слушала срывающееся его дыхание, в котором явно слышался весьма характерный клекот: легкие пса медленно заполнялись кровью.
— И ты жива… еще немного… а немного жизни, — он облизал губы. — Это уже много…
Много?
Нет. Достаточно. Правда, для чего, Ийлэ не знала.
Пес не уходил. Он не делал попыток приблизиться. Не стонал. Не проклинал. Просто лежал, вытянув руки. Ладони его были некрасивыми, слишком широкими, загоревшими дочерна. И на этой черноте выделялись белые рубцы. Он шевелил пальцами, короткими, массивными с квадратными ребристыми ногтями, и рубцы тоже шевелились, будто переползали.
Пес вздыхал.
И выдыхал резко, словно пытаясь так оборвать цикл чуждой жизни внутри себя…
