— Значит, тебе исполнилось троекратно по двадцать и еще десять, а то и больше, — очень вкрадчиво сказал Луго. — А выглядишь ты не старше двадцати пяти. Ты хоть раз болел?
— Нет, если не считать пару раз, когда меня ранило. Раны были скверные, но зажили дней за пять, даже шрама не осталось. И зубы не болели. Как-то в драке выбили три штуки, а они обратно выросли. — Самодовольство покинуло его. — На меня стали смотреть косо, а когда Ливия померла, тут-то все на меня и напустились. — Руфус застонал. — Говорили, будто я заключил сделку с дьяволом. Она мне пересказывала, что слышала. Но дерьма чего я мог сделать. Бог дал мне сильное тело, вот и все. Она мне верила.
— Я тоже верю, Руфус.
— Когда она под конец совсем расхворалась, со мной уж почти никто и не разговаривал. Шарахались от меня на улице, крестились, плевали себе на грудь. Пошел я к священнику. Он тоже перепугался, я же видел. Сказал, что я должен пойти к епископу, но отвести меня к нему этот ублюдок как-то все откладывал. А потом Ливия померла.
— А похоть? — не удержался Луго.
— Ну, я уже давно ходил в бордель, — буднично сообщил Руфус. И вдруг его охватила ярость. — И теперь они, эти суки, они велят мне сматываться и больше не появляться! Я осерчал и затеял скандал. Народ слыхал и собрался снаружи. Когда я вышел, эти мерзкие свиньи наорали на меня, а я дал по рылу самому большеротому. А дальше они все на меня накинулись. Я насилу вырвался и побежал, а они следом, все новые и новые.
— Они бы тебя непременно растоптали, — заметил Луго. — А еще слухи могли достигнуть ушей префекта. Человек, который не стареет, да притом явно не святой, — следовательно, он заодно с дьяволом. Тебя бы арестовали, допросили под пыткой и наверняка обезглавили бы. Нынче скверные времена. Никто не знает, чего ждать. Одолеют ли нас варвары? Будет ли новая гражданская война? Достанет ли нас чума, голод или полный крах в делах? Страх вымещают на колдунах и еретиках.
— Я не из таких!
— Я и не говорю, что из таких. Я согласен с тем, что ты обыкновенный человек, зауряднее не бывает, если не считать… Скажи-ка, ты не слыхал о ком-либо подобном тебе, кого время вроде бы не касается? Может, из родни?
Руфус покачал головой.
— И я тоже не слыхал, — вздохнул Луго. Собрался с духом и бросился, как с моста в воду. — Я терпел и ждал, искал и надеялся, пока не начал понимать, что к чему.
— А-а?
Руфус расплескал вино. Луго отхлебнул из своей чаши, чтобы хоть отчасти успокоиться, и спросил:
— Как ты думаешь, сколько мне лет? Руфус долго в него вглядывался, прежде чем проронил чуть слышно:
— На вид лет двадцать пять. Уголок рта Луго изогнулся в усмешке.
— Как и ты, своего точного возраста я не знаю, — медленно проговорил он. — Но когда я родился в Тире, там правил царь Хирам. По хроникам, которые мне удалось изучить, выходит, что это было примерно двенадцать веков назад.
Руфус только рот разинул. Веснушки отчетливо проступили на побледневшем лице. Свободной рукой он сотворил крестное знамение.
— Не бойся, — остановил его Луго. — Я вовсе не в сговоре с темными силами. Да и небо тут тоже ни при чем и, если на то пошло, никакие иные силы и духи. Просто я из того же теста, что и ты, — не знаю лишь, что это означает. Я всего-навсего долго живу на свете. Долго и одиноко. Ты лишь едва отведал, насколько это одиноко.
Он встал, отставив чашу и посох, и принялся вышагивать из угла в угол, заложив руки за спину.
— Разумеется, я рожден вовсе не Флавием Луго; это лишь последнее из принятых мной имен, которым я утратил счет. Первым же было… А, неважно! Финикийское имя. Я был купцом, пока годы не навлекли на меня беду, весьма схожую с твоей сегодняшней. Затем я был моряком, караванщиком, наемным солдатом, странствующим сказителем — перепробовал все профессии, позволяющие человеку приходить и уходить почти незамеченным. Я прошел суровую школу. Множество раз я едва не погиб от ран, в кораблекрушении, от голода, жажды и дюжины иных напастей. Если бы не странная живучесть моего тела, я бы умер уже несколько раз. Более тихой и куда более страшной — когда я ее осознал — была опасность захлебнуться в бесконечных и бессмысленных воспоминаниях. Какое-то время я почти ничего не соображал. В чем-то безумие было даже милосердным, оно заглушало боль утрат. Я терял всех, кого любил, кого начинал любить, терял, и терял, и терял… Сколько я потерял детей!.. Но мало-помалу я выработал искусство управлять воспоминаниями. Теперь я все помню ясно, я словно живая Александрийская библиотека — ах нет, она сгорела, не так ли? — Он хмыкнул. — Случаются у меня и провалы в памяти. Но я выучился искусству хранить знание до тех пор, пока оно мне не понадобится, и находить нужные сведения по первому требованию. Я научился управлять тоской. Я…
Заметив благоговейный взгляд Руфуса, он резко умолк.
— Двенадцать веков? — выдохнул ремесленник. — Так ты видел Спасителя?
— Увы, нет, — с усилием улыбнулся Луго. — Если он был рожден в годы правления Августа, как говорят, — это выходит, м-м, лет триста — четыреста назад, — я тогда был в Британии. Рим ее еще не завоевал, но торговля шла бойко, а южные племена были на свой лад цивилизованы. И не слишком навязчивы, не лезли не в свои дела — а это качество весьма желательное, когда ведешь оседлую жизнь. Чертовски трудно отыскать его в наши дни, хоть беги к диким германцам или скоттам. Но даже они…
Еще я, — продолжал он после паузы, — научился искусству старить свою внешность. Пудра, краска для волос и тому подобные меры обременительны и ненадежны. Я позволяю всем окружающим удивляться, что на вид я не старею. Тем более что рот им не заткнешь. Сам же понемногу начинаю сутулиться, шаркать ногами, покашливать, притворяться глуховатым, жаловаться на боли, бессонницу и дерзость нынешних юнцов. Разумеется, это помогает лишь до определенной степени. В конце концов, мне приходится исчезать и начинать все заново в другом месте под новым именем. Я стараюсь устроить свой уход так, чтобы казалось, будто я странствовал и попал в какое-то несчастье, быть может, по старческой забывчивости. Как правило, я старательно готовлюсь, прежде чем сняться с якоря. Коплю золото, расспрашиваю о новом месте, а то и наезжаю туда, чтобы закрепить там свое новое имя… — Столетия вдруг навалились на него безмерной усталостью. Подробности, подробности… Он запнулся, устремив взгляд в подслеповатое оконце. — Я что, впадаю в старческое слабоумие? Обычно я не мелю языком. Впрочем, ты первый мне подобный, кого удалось отыскать, Руфус, самый первый. Будем надеяться, что не последний.
— Тебе что-нибудь известно, э-э, о других? — раздался неуверенный голос у него за спиной.
