— Отпусти моих друзей, иначе я тебя убью.
Она покачала головой, и ветер зашелестел в высоких кронах.
— Неужели ты думаешь, что способен лишить меня жизни здесь, в моем собственном мире? И чем, мальчик-солдат? Этим жалким железным сучком? Ты стоишь на моей земле, в самом сердце моей магии!
Она наклонилась ко мне и, оставаясь женщиной, волшебным образом превратилась в дерево. Ее листья шелестели, ветви потянулись ко мне.
— Ты сама говорила! — Мой голос стал пронзительным. — «Магия имеет обратную силу». Ты сама призвала сюда мою магию и, чтобы воспользоваться ею, украла частичку моей души. Теперь я обращусь к твоей магии, мой черед властвовать над тобой!
И с этим словами я бросился на нее. Конечно, сабле далеко до топора. Ее лезвие способно рассечь плоть, но не дерево. Я нанес колющий удар, вложив в него всю свою силу и практически не сомневаясь, что клинок в лучшем случае отбросит в сторону, а в худшем он просто переломится пополам. Я рассчитывал причинить ей боль, и не больше. Но клинок вошел в ее тело, как в масло, по самую рукоять. Я разжал пальцы, и сабля осталась торчать из зияющей раны в животе, или стволе, уж не знаю, как было на самом деле. Женщина пронзительно завизжала, и небо треснуло. Золотой сок, теплый, словно кровь, потек из раны на землю. Она упала назад, как рухнуло бы дерево если бы ему перерубили ствол. От страшного удара в земле появилась расселина, из которой хлынул свет. Богиня этого мира лежала у моих ног, а сабля все еще торчала из ее тела. Я в ужасе застыл, глядя на дело рук своих. Мне удалось одержать победу. Сердце разрывалось в груди от невыносимой боли. И тогда ее глаза, глубокие, точно лес, открылись. Она сделала прощальный жест. И когда ее рука опустилась, меня выбросило из ее мира.
ГЛАВА 24
ТОРЖЕСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ
В течение долгих недель я медленно и почти неохотно возвращался к жизни. Доктор Амикас признался мне, что мой случай чудесного исцеления оказался уникальным. Чума спеков привела к воспалению мозга, и я впал в кому. Нельзя сказать, что в один прекрасный миг я пришел в себя. Нет, я словно бы постепенно вплывал в реальность. Доктор был до крайности удивлен тем, что мне удалось выжить и уж тем более восстановить в полном объеме умственные способности. Когда я начал воспринимать окружающий мир, выяснилось, что меня перевели в удобную комнату, расположенную в гостевом крыле дядиного дома. Тем не менее добрый доктор часто приходил меня навестить. Мне кажется, он получал удовольствие от одного моего вида — еще бы, столь уверенная и полная победа среди множества поражений.
Сначала за мной ухаживала специально нанятая для этого сиделка. Она либо ничего не знала о происходящем, либо получила строжайшие инструкции не говорить мне ничего, что могло бы меня взволновать. Впрочем, прошло еще несколько дней, прежде чем я настолько пришел в себя, что начал беспокоиться о своей семье и друзьях. На все мои вопросы, озвучиваемые хриплым да к тому же еще и срывающимся шепотом, она неизменно отвечала, что мне не следует тревожиться, скоро я поправлюсь и сам все узнаю. Если бы у меня хватило сил подняться с постели, я бы, наверное, ее задушил.
Но у меня ничего не получалось. Ноги и руки перестали мне подчиняться, я даже говорил с огромным трудом. Во время одного из визитов доктора мне удалось поведать ему о терзавших меня страхах. Он сочувственно потрепал меня по руке и сказал, что мне еще повезло, поскольку после такого тяжелого воспаления мозга некоторые люди становились дурачками. Он посоветовал мне работать над своей речью, например читать вслух или декламировать стихи. Но, к сожалению, по большей части мне приходилось иметь дело исключительно с сиделкой.
С дядей я виделся редко. Если учесть, сколько неприятностей я принес в его жизнь, оставалось удивляться, что он вообще принял меня в своем доме. Тетя не навестила меня ни разу. Визиты дяди Сеферта были короткими, но я не мог его за это винить. Он был неизменно добр ко мне, но на его лице появились новые морщины — импульсивное поведение Эпини дорого ему стоило, он явно стал плохо спать, снедаемый тревогой. Так что я держал свои сомнения при себе. У дяди хватало других проблем.
Я не стал рассказывать ему, что меня выгнали и как только ко мне вернутся силы, я сяду на Гордеца и отправлюсь домой. Несколько раз я порывался написать отцу, но мой почерк стал похож на каракули ребенка или немощного старика, не способного держать в руке перо, к тому же пальцы уставали еще до того, как мне удавалось внятно изложить причины моих несчастий. Сиделка часто наставительно повторяла, что я должен надеяться на будущее — ведь добрый бог не зря сохранил мне жизнь, но очень часто у меня возникало ощущение, что, оставив меня в живых, добрый бог сыграл со мной самую жестокую шутку из всех возможных. Всякий раз, когда я пытался заглянуть вперед, меня охватывала тоска. Что теперь со мной будет, ведь я сам безнадежно испортил свою жизнь?
Эпини навещала меня каждый день и развлекала болтовней, которая, по правде говоря, утомляла до изнеможения. Она довольно быстро поправилась — в ее случае чума протекала в легкой форме. Когда Эпини, лежавшая в лазарете Академии, пошла на поправку, доктор Амикас убедил ее вернуться домой. Кузина сказала, что мать приняла ее обратно крайне неохотно.
На мой взгляд, Эпини полностью выздоровела. Она читала мне полные беспокойства письма моих родных и сама на них отвечала. Насколько я понял, основное содержание этих посланий заключалось в бесконечных уверениях в том, что я поправляюсь и с любовью их вспоминаю. Эпини ничего не говорила про Карсину, которая за все время не прислала даже крохотной записки. И я был ей за это благодарен. Кузина рассказала, что, пока я лежал в коме, она часто сидела у моей постели и читала стихи, надеясь, что звуки знакомого голоса ускорят мое выздоровление. Не знаю, помогло это или нет, но теперь я получил объяснение относительно происхождения некоторых странных снов.
Эпини очень заботилась обо мне, всегда старалась быть веселой и спокойной, но я часто замечал, что у нее покрасневшие, не иначе как от слез, глаза, и теперь она выглядела старше своих лет. Она стала одеваться как взрослая женщина и зачесывала волосы назад всегда так аккуратно, что я не уставал удивляться этим переменам. Видимо, конфликт с родителями очень сильно на нее повлиял, хотя она старалась этого не показывать.
Эпини довольно долго скрывала от меня новости. С ней было даже труднее, чем с сиделкой. Она сводила меня с ума, всякий раз меняя тему разговора, стоило мне заикнуться о своих друзьях. Однажды — после того как она в очередной раз отказалась отвечать на мои вопросы — у меня начался жестокий приступ кашля, и Эпини сдалась. Она закрыла дверь, села возле кровати и, взяв меня за руку, поведала о том, что происходило, пока мой организм боролся с тяжким недугом.
