Чиновник стоял за плечом графа и все пытался всучить ему кружку с настоем имбиря и мелиссы, словно Агайрон просто не выспался, а не лишился дочери. Он даже не раздражал — пустой человечек, старавшийся проявить свое пустое сочувствие.
— Как это случилось? — спросил наконец первый министр.
— В вине, привезенном герцогиней Алларэ, содержался яд, — ответил король. — Несомненно, большой ошибкой было доверять герцогу Алларэ и позволить вину оказаться на столе без пробы. Я доверял своему советнику, а он оказался ядовитой змеей! Я огорчен, я бесконечно огорчен… Герцогиня уже заключена в тюрьму, а герцога арестуют, как только найдут. Смерть вашей дочери, мой дорогой Флектор, не останется безнаказанной. Верите ли, я уже полюбил нашу девочку, как свою будущую супругу…
Граф на время отключился от журчания королевской речи и попытался схватить за хвост суть. Яд в вине? Да, вероятно. Анна была на редкость здоровой девушкой. Умереть на месте от внезапно открывшейся болезни она не могла. Герцог Алларэ и его сестра? Отравили Анну?
— Чушь, — тихо сказал Агайрон, потом осекся. Не должно так говорить с королем Собраны. Вообще он на диво хорошо владел собой. Не хотелось ни спорить, ни плакать. Слез не было — значит, не было и душевной боли? Просто стало пусто. Пусто и странно холодно. Ах, да, окна распахнуты настежь… — Это ошибка или намеренная провокация. Алларэ ни при чем.
— Вы ошибаетесь, Флектор. Возможно, вы, как и многие, включая даже меня, были увлечены чарами этой гадюки. Но все уже доказано. Герцогиня Алларэ привезла вино, которое выбрал ее брат. Он и отравил его. Я уцелел лишь чудом, и, увы, спас эту гнусную тварь. Она не успела выпить вина. Жаль, как жаль… Вы не знаете еще о заговоре, который вызревал в доме этих изменников!.. И беспорядки организовали именно…
Спорить с королем сил не было. Возможно, утром они появятся. Нельзя допускать ложного обвинения. В столице и так не осталось никого, на кого можно рассчитывать, кому можно доверить государственные дела. Агайрон хотел попросить у короля разрешения переночевать во дворце, рядом с телом дочери, но потом понял, что должен сделать. Спасение живых важнее почестей, оказанных мертвым. Агайрон не помнил толком, в какой карете доехал до дома. Там он кликнул секретаря и прямо на первом этаже написал короткую записку для Реми Алларэ, излагая суть дела и заклиная его немедленно уехать в родное герцогство, пока не найдется возможности его оправдать и не будет найден истинный отравитель. Также первый министр просил герцога представить подробные показания письмом и пожелал, чтобы это письмо было доставлено ему лично. Секретарь получил приказ найти герцога Алларэ где угодно, как угодно, хоть в Мире Вознаграждения на пиру у Воина, и вручить ему письмо лично в руки, если же возможности не будет — уничтожить четвертушку листа бумаги. Теперь у первого министра появилась возможность подумать.
Только подумать: по-прежнему не было ни слез, ни даже почти привычной боли за ребрами, и руки не дрожали, когда он писал записку Реми. Наверное, он тоже умер, а сам и не заметил, как это случилось. Душа замерла, затихла и не трепетала больше в груди заполошной птицей, бьющейся о стекло. Молчала. До самого утра граф сидел в кресле у камина, поставив ступни на решетку. У него теперь всегда мерзли ноги, а нынче ночью казалось, что они обледенели до самых бедер. Чем больше он сопоставлял факты, тем лучше понимал, что смерть Анны — нелепая ошибка. Убийца метил в короля и промахнулся лишь из-за случайности. Еще немного поразмыслив, он понял, кто оказался отравителем. И кто столкнул первый камушек, вызвавший сход лавины с гор.
Пузырек с лекарством стоял на столе, манил принять тошнотворную настойку. Под ребрами ныло, нестерпимо и остро, но Агайрону нужно было еще немного подумать, а лекарство притупило бы и разум, и боль. Даже если он назовет королю имя убийцы, его величество не поверит. Да и кто бы поверил? Нет, эту тайну первый министр унесет в могилу. Просто не сможет произнести нужные слова… а если бы смог? Если бы разослал глашатаев трубить об этом на всех перекрестках? Поверил бы кто-нибудь? Нет, не поверил бы. Ни Мио, ни Реми не спасешь обнародованием истины. Недостаточно улик, скажет любой судейский, а король решит, что его первый министр спятил от горя. Увы, он был в здравом уме. Боль помогала. Граф Агайрон четко видел, что натворил. Все, к чему он прикасался, погибало, рушилось на глазах, и он был тому виной. Именно Флектор Агайрон едва не погубил троих детей-северян, желая всего лишь поколебать положение Гоэллона. Увы, замысел удался. Руи отправился на север, на неминуемую гибель. Граф захотел сделать дочь королевой, чтобы хоть как-то влиять через нее на Ивеллиона — и Анна умерла, став жертвой ошибки. Он хотел добиться расположения самой красивой женщины Собраны, и теперь ей грозила казнь по ложному обвинению, как и ее брату. Он хотел образумить пятнадцатилетнего юнца… Все, чего он хотел — счастья для себя и процветания для страны. Страну он погубил тоже. Агайрэ останется без господина. Наследников у графа уже не будет, что ж, пусть новым главой Старшего Рода становится брат жены. Он весьма разумный человек, а, главное, никогда и ни за что не покинет графство, не приедет в столицу, чтобы пытаться играть в непосильные для себя игры. Анна умерла, а с ней умерла последняя надежда, последний шанс исправить сделанное. Первый министр Собраны поднялся и подошел к столу, плеснул в чашку воды до половины. Откупорил темный продолговатый флакон с притертой пробкой, поднес его к чашке.
«Пять капель, — говорил лекарь. — В крайнем случае — шесть, но семь уже могут оказаться гибельными…». Пять… Десять… Двадцать… Тридцать. Пятьдесят. Флектор Агайрон поднес чашку к губам, поморщился и одним глотком выпил горькую вонючую жидкость. Смерть была милосердна к нему. Не стала вцепляться в равнодушное уже ко сему тело ни когтями судороги, ни зубами боли. Она тихо подкралась сзади и ударила по голове мягкой подушкой, принося забвение. Если бы он даже увидел, что секретарь, пройдя пару сотен шагов по улице, остановился под факелом, торчавшим снаружи на воротах одного из особняков, развернул записку, внимательно прочитал ее и вновь спрятал за манжет… но он не видел, и сделать уже ничего не мог.
Алессандр Гоэллон разглядывал потолок своей спальни. Ровным счетом ничего примечательного на потолке не было: кремовая туго натянутая ткань, забранная под бордюры с изящной лепниной — цветы и листья. Дело было не в потолке. Просто ему не спалось.
Курильница, из которой тянулась струйка дыма, — мирт и можжевельник, — стояла у изголовья, но острый, свежий запах не перешибал вони горелой человеческой плоти, которой пропахло все: волосы, одежда, покрывала, подушка… Саннио знал, что этот запах ему просто мерещится, но ничего поделать не мог. Он дважды вымылся и велел выкинуть одежду, но и новая, только что выстиранная, тоже нестерпимо воняла. Запах преследовал его с того дня, когда наследник рода Гоэллонов был настолько глуп, что помог солдатам разобрать завал. Один из винных складов все-таки взорвался, похоронив под собой три десятка жаждущих дармовой выпивки погромщиков. Реми велел Саннио проследить, но тому показалось нелепым просто сидеть и смотреть, как солдаты ворочают бревна и носят трупы — вот он и полез. Расплата настигла его к вечеру. Уже который день молодой человек не мог избавиться от навязчивой призрачной вони. Он лежал и вспоминал все события прошлой седмицы, надеясь, что рано или поздно они оставят Саннио в покое.
