— Ты, нахрен, кто такой, я спрашиваю?
— Никто. Просто иду мимо.
— Да ладно? — Он ухмыльнулся своим соратникам, вытаскивая меч. — Ну, эта комната наша, и тут имеется пошлина.
— Пошлина за проход, — просипел тот кто в кирасе, однозначно считая, что говорит запугивающим тоном.
Оба пошли, расходясь, мальчишка неохотно последовал за ними. — Что у тебя для нас есть? — спросил первый.
Когда тот подошёл ближе, Шенкт посмотрел ему в глаза и дал ему шанс. — Ничего, что тебе надо.
— Я сам рассужу, что мне надо. — Его взор пал на кольцо с рубином на среднем пальце Шенкта. — Вот это например.
— Оно не моё, чтобы отдать.
— Значит оно наше, чтобы забрать. — Они сблизились. Тот, с рябой харей подгоняя, ткнул в Шенкта мечом. — Руки за голову, падла, и на колени.
Шенкт помрачнел. — Я не преклоняюсь.
Трое жужжащих мошек замедлились, лениво проплывая, затем зависли почти неподвижно.
Медленно, медленно, хитрая алчная ухмылка ложкокрада обернулась сердитым рыком.
Медленно, медленно, рука потянулась назад, замахиваясь для укола.
Шенкт обошёл его меч, глубоко погрузил в грудь вора ребро ладони и вырвал руку обратно. Вместе с ней вырывая громадный кусок ребра и грудины, что кручёным штопором отправился ввысь и воткнулся в потолок.
Шенкт, не обращая внимания на оружие, схватил другого за кирасу и швырнул его через комнату, голова смялась о дальнюю стену, кровь взметнулась ливнем, под таким давлением, что нарисовала на позолоченных обоях громаднейшую звезду — от пола до потолка. Мошек сдуло ветром его полёта, уволокло и закружило в безумном вихре. Раздирающий уши гром взорвавшейся черепной коробки соединился со свистом брызг крови из распоротой груди его товарища, окатившей раскрывшего рот паренька, когда время продолжило свой надлежащий ход.
— Женщина, из-за которой твой друг потерял свои столовые приборы, — Шенкт стряхнул с ладони пару капелек крови. — Муркатто?
Мальчишка тупо кивнул.
— В какую сторону она пошла?
Его глаза сместились на дальнюю дверь.
— Добро. — Шенкту хотелось бы проявить доброту. Но в таком случае мальчишка мог бы побежать и привести ещё людей и возникли бы дальнейшие осложнения. Порой приходится взять одну жизнь, чтобы спасти многих, и когда та пора настаёт, от переживаний сочуствия никому не легче. Один из уроков старого наставника, которые Шенкт не забывал никогда. — Прошу прощения.
По самую костяшку кулака, с резким хрустом, его средний палец провалился пареньку в лоб.
Они сокрушительно пронеслись сквозь кухни. И тот и другой равно, наихудшим образом, старались убить друг друга. Трясучка на такое не рассчитывал, но теперь его кровь уже кипела. На его, блядь, пути был Дружелюбный, а надо чтобы его там не было, вот так всё просто. Его гордость начинала распаляться. Трясучка лучше вооружён, у него есть пространство, у него есть щит. Но Дружелюбный оказался скользким как угорь и терпеливым как зима. Пятился, пригибался, не напирал, не подставлялся. Всё что у него было — один тесак, но Трясучка знал, что им одним тот поубивал изрядно, и не планировал прибавить к списку ещё и своё имя.
Они снова сплелись, Дружелюбный изогнулся, обходя удар секирой и равнулся вплотную, рубя тесаком. Трясучка шагнул под удар, поймал его на щит, затем навалился, лязгнув металлом, отбрасывая Дружелюбного к столу, об который тот запнулся. Трясучка ухмылялся, пока не увидел, что на столе разложены ножи. Дружелюбный схватился за лезвие, занося руку для броска. Трясучка присел за щит, почувствовал толчок, когда нож погрузился в дерево. Он выглянул из-за края и увидел, как на него вращаясь, несётся новый. Тот отскочил от железной кромки и сверкнув, полетел в лицо, оставляя жгучую царапину дволь щеки. Дружелюбный хлёстко бросил очередной нож.
Трясучка не намеревался щемиться и служить тренировочной мишенью. Он, заревев, ринулся вперёд, толкая щит перед собой. Дружелюбный отпрыгнул назад, перекатился через стол. Секира едва не зацепила его, прорубая громадную щель в столешнице и подбрасывая ножи в воздух. Северянин понёсся следом за заключенным, пока тот не восстановил равновесие, колошматя краем щита, неистово размахивая секирой, пылала кожа, разражал пот, глаз дико вспучился, сквозь стиснутые зубы вырывался клёкот. Крошились тарелки, валились сковороды, бились бутылки, летели осколки, лопнул мешок с мукой и кухню окутала режущая глаза пыль.
Трясучка оставил здесь такой след опустошения, которым мог бы гордиться сам Девять Смертей, но сиделец плясал и уворачивался, тыркал и хлестал ножом и тесаком, всегда чуть-чуть за пределами досягаемости. К бешенству Трясучки, всё что он сумел добиться к моменту, когда они исполнили свою страшную пляску по всей длине протяженного помещения, представляло собой кровоточащий порез на собственной руке и покрасневшую отметину на скуле Дружелюбного, куда того зацепило щитом.
Заключенный стоял наготове и в ожидании, взойдя на пару ступенек ведущего отсюда пролёта, по бокам болтались нож и тесак, плоская ряха переливалась от пота, с кожей окровавленной и помятой от дюжины всяких мелких ушибов и порезов, плюс, естественно, падение с балкона и кувырки через ступеньки. Но Трясучка пока не приметил ничего, серьёзно на нём сказавшегося. Он не выглядел настроенным лечь в могилу.
— Давй сюда, шустряк хуев! — Трясучка шипел, руку от взмахов секирой ломило от плеча до пальцев. — Пора тебя кончать.
— Ты давай сюда, — Дружелюбный заворчал в ответ. — Пора кончать тебя.
Трясучка поводил плечами, помотал руками, рукавом утёр кровь со лба, повращал головой то в одну, то в другую сторону. — Ладно… ёб твою мать… уговорил! — И снова бросился вперёд. Его не надо было просить дважды.
Коска недоумённо уставился на собственный нож. — Если я скажу, что просто собирался почистить апельсин, есть маза, что ты мне поверишь?
Виктус усмехнулся, от чего Коске подумалось, что ни один из встреченных им когда-либо людей не лыбился более скошенной, дёрганой улыбкой. — Вряд ли я хоть раз ещё поверю любому твоему слову. Но не ссы. Особо много чего ты уже не скажешь.
— И какого рожна люди, наводящие заряженные арбалеты постоянно упиваются злорадством, вместо чтобы просто выстрелить?
— Упиваться злорадством прикольно. — Виктус потянулся к стакану, не сводя с Коски глупо ухмыляющихся глаз, прицел арбалета твёрд как камень; и закинул самогонку в рот одним глотком. — Йоххх. — Он высунул язык. — Вот зараза, кислая.
— Послаще моей ситуации, — пробормотал Коска. — Полагаю, теперь генерал-капитанское кресло — твоё. — Как жаль. Он едва успел снова привыкнуть в нём восседать.
