И только подойдя к столу, разглядела я единственную роскошь этого покоя — две книги в тяжелых, изукрашенных золотом окладах. Одна была распахнута на середине и заложена серым зегзичьим пером. Из-под книг стекал на край стола холст со странным трехцветным рисунком: зелено-коричневым, с синими извивами и пятнами, а по нему точки и черные загогулины.
— Это карта, — объяснила Странница. Я, переглотнув, кивнула.
— Садись, Эгле. Хочешь есть?
Я помотала головой.
Странница села рядом. Мы молчали.
Сумрак сгущался, я уже с трудом различала лицо Хранительницы и только тогда насмелилась.
— Я пришла… просить тебя.
Мне сделалось холодно, точно я бросалась в омут, но отступать уже было поздно.
— Только не зажигай светильню, — заторопилась я, уловив ее движение. — Я сейчас… Я не могу так больше жить!
— Тебя кто-нибудь обидел, Эгле?
В горле зацарапало. Захотелось втиснуться лицом ей в плечо и зарыдать в голос от того, что меня никто не любит здесь и никому я не нужна… Даже Алин, всеми презираемой и отвергнутой, легче. Потому что она своя. И Вентнор уехал…
— Вентнор уехал, — прошептала я, с трудом сдерживая слезы. Мне почудилось, что она вздрогнула. Но голос ее был ровен:
— Так надо.
И все? Так надо?! Кому надо-то? Тебе? Ему? Ратанге?! Ведь сейчас нет боев! Может быть, последние дни, когда я могу его видеть. Разве ты не понимаешь?..
Я не выкрикнула этого. только отодвинулась, напрасно стараясь сглотнуть застрявший в горле комок.
— Что еще? — спросила Хранительница безразлично.
Ох, как захотелось мне встряхнуть ее, чтобы не было этого четкого голоса, чтоб хоть боль прозвучала в нем, хоть что-то человеческое!
— Алин… — прошептала я хрипло от ненависти. — Алин проще прийти к тебе. Когда ей хочется…
— У Алин никого нет, кроме меня.
— А у меня кто есть?! Ваша славная Ратанга?!..
Ее глаза сверкнули, но я уже не могла остановиться.
— Я так не хочу! Не могу больше! В Доме Исцеления доверяют только бинты подносить и белье стирать!
Она резко встала:
— Если надо, то и это делать будешь.
— С этим и девчонки справятся! А я больше могу!..
— Что именно? — голос ее был тих и страшен, такое в нем звучало напряжение.
— Я хочу воевать. Вместе с вами.
— На стене меч, — качнула она головой. — Возьми.
— Так сразу?..
— Ну да.
Какой у нее холодный голос… Она же знает, что я не умею. И вот так… как нашкодившего щенка… У меня лицо вспыхнуло от стыда и гнева. Хорошо, что темно. Не видно.
— Я научусь. Научусь!
— Стоит ли?.. — голос был тихим и усталым. — Многие вожди тоже так считают… Что теперь надо воевать, а все прочее — оставить на потом. Только… если думать так, мы проиграем, еще не успев начать битвы.
— Но сейчас, сейчас важнее нет — воевать!
— Это никогда… никогда не будет самым важным.
Я не понимала, зачем она говорит мне это. Обида и раздражение подкатили под горло, как… волна.
— Даром ты на меня высокие слова тратишь, Хранительница. Мы о разном говорим. И это все — ни к чему.
Не отвечая, она высекла огонь, зажгла светильню. Взяв ее, обернулась ко мне. И только тогда я увидела ее искаженное мукой лицо.
— И-дем, Эгле, — сказала она ровно. — Я найду тебе провожатого.
— Я сама найду дорогу.
— Хорошо, иди, — согласилась она устало.
Я оглянулась с порога: она сидела за столом, обхватив лоб ладонями, и в опущенных ее плечах, в поникшей голове было нечто такое, от чего у меня сжалось сердце. И все же мы были сейчас безмерно далеки друг от друга, и ни ее разум, ни моя жалость ничего изменить не могли.
За поворотом, где стоял под пылающей походней неподвижный стражник, я столкнулась с оружным человеком. На его плече, освещенный пламенем, вспыхнул знак вождя.
— Хранительница… — быстро начал он, но я оборвала:
— Нет! Я Эгле. А Хранительница там, у себя.
Растерянность на лице вождя сменилась отчужденностью. Он обошел меня и заторопился дальше. А я вышла на площадь. Старшего стражника не оказалось почему-то, лишь молодой стоял на своем месте и окликнул меня, как давнюю знакомую:
— Эй, ну как, поговорили? Далеко ли собралась?
Я хотела промолчать, но вдруг нежданная мысль пришла в голову, и я вернулась к стражнику.
— Далеко ли, близко — не тебе спрашивать. Ты лучше вот что ответь — молчать умеешь?
Он радостно захохотал:
— Могу, коли сильно попросят!
— Нож какой-нибудь есть у тебя?
— Какой-нибудь — это в трапезной, — усмехнулся парень, — у меня боевой, двуострый.
— Дай мне его, — попросила я. — Ненадолго дай, верну тотчас же.
— Ну, коли так… — он пожал плечами, вынул из-за отворота сапога нож с костяной рукоятью и длинным тонким клинком. — Бери. Ты чего задумала-то?
Не отвечая, я взяла нож, потрогала лезвие ногтем — хорошо ли наточено — а потом повернулась спиной к стражнику и, стиснув зубы, полоснула себя по скуле. Острое лезвие мгновенно вспороло кожу и — или это мне почудилось? — заскрипело по кости. Я зажала порез ладонью, вытерла нож о платье и отдала стражнику. Тот не сводил с меня растерянного взгляда.
— Ты чего натворила?
— Ничего. Умеешь молчать — молчи.
Может, он еще что спросил, но я, не слушая, побежала прочь, через площадь к дороге, ведущей вниз. Уже совсем стемнело, но дорог была хорошо видна, и я бежала быстро, старательно зажимая щеку ладонью. Теплая кровь ползла, просачивалась сквозь пальцы, медленно и щекотно. Боль была несильная, саднящая, и еще перехватывало дыхание, как от сильного ушиба.
Никого не встретив, добежала я до Дома Исцеления. Почти все окна его были темны, лишь в коридорах горели редкие походни. В нашем покое чадила полуугасшая плошка. Алин спала, ровно и тихо дыша. На столе стояла миска с остывшим ужином, но о еде я думать не могла. Пальцы слиплись от крови, а она все не останавливалась. Я вспомнила, что в нише над столом среди прочих лекарств стоит коробка с кровохлебкой. Я попыталась нашарить ее в темноте и задела какую-то чашку, она упала и со стуком разбилась. Алин мгновенно вскочила, будто и не спала.
— Ведьмин корень! Ты что по ночам шаришься?
— Я нечаянно, — ответила невнятно, потому что боль свела щеку. — П-прости…
Алин, прихватив плошку, подошла ко мне. Я невольно прикрылась локтем.
— Умыться, что ли, забыла? — недоуменно моргая, она с силой отвела мою руку и охнула: — Да ты в крови, девчонка! Что случилось?
— Поцарапалась…
— Об чей кинжал? — усмехнулась она. — Меня, милая, не обманешь, — и спросила с внезапной тревогой: — Уж не из-за меня ли?
