Сергей Шведов - Клан двурогих

– В Вестлэнде сидит Оле Олегун, большинство вестлэндских владетелей уже признало его королем.

– Олегун холуй гуяров! – Ярл Мьесенский грязно выругался и виновато покосился на Сигрид, но та даже бровью не повела.

– На виселицу Олегуна! – поддержал Мьесенского старый Эйнар Саарский.

– Я думаю, мы не о том спорим, благородные владетели, – вступила в разговор Сигрид. – Гуяры нападут если не этой зимой, то летом наверняка. Что сможем противопоставить им мы, благородный Гаук?

– Под моей рукой четыре тысячи человек, – неохотно отозвался Отранский.

– С такой силой против гуяров не пойдешь, – вздохнул Саарский. – Нас сомнут в первом же сражении.

Саарскому никто не возразил. Действительно, до корон ли теперь. Каждый думал о себе, о своей семье. Не было за столом человека, не испытавшего горечи потерь близких на этой войне. Кто поведет в бой дружины – старики да их малолетние внуки?

– Мы можем собрать и десять, и двадцать, и тридцать тысяч, но из смерда не сделаешь воина за один день.

– Возможно, следует послать человека к Олегуну, – осторожно предложил Гоголандский, – узнаем, какие цели у гуяров?

– Союзники нужны. – Саарский с надеждой покосился на Беса Ожского.

Меченый поднял голову и холодно оглядел собравшихся:

– Я не знаю силы способной остановить гуяр сегодня.

– И что ты предлагаешь, владетель Ожский? – спросила Сигрид.

– Я предлагаю, избрать короля и сдать Приграничье гуярам без боя.

Мертвая тишина воцарилась в зале, слышно было, как льется вино из опрокинутого Рекином Лаудсвильским кубка.

– Трус! – выкрикнула Сигрид.

Бес засмеялся. Смех меченого жутковато зазвучал под сводами Ожского замка. Казалось, что вместе с ним смеется и все его проклятое и истребленное племя. Владетели в ужасе переглянулись.

– Я не трус, благородная Сигрид, – владетель Ожский оборвал смех, – просто я привык принимать жизнь такой, какая она есть. В Приграничье скопилось несколько сотен тысяч беженцев. Даже если гуяры не нападут этой зимой, нам уже к весне нечем будет кормить эту ораву. Начнутся голодные бунты. Чем это обернется в разоренной стране, вы знаете не хуже меня. Владетель Рекин уже сказал, что мы потеряли треть населения Лэнда, если будем сопротивляться, то потеряем половину или более того. Лэнд, это не земля, благородные владетели, – Лэнд, это люди. Потеряем землю – рано или поздно, вернем ее обратно, а потеряв людей, потеряем все.

Ледяное молчание было ответом Бесу Ожскому. Бледная Сигрид поднялась с места, губы ее шевелились в бессильном проклятии. Бес с холодной улыбкой на устах встретил ее ненавидящий взгляд. Этот человек, похоже, не знал, что такое сострадание. Сигрид, гордо вскинув голову и не сказав больше ни слова, покинула почтенное собрание.

– Зачем же нам король, если не будет королевства? – горько спросил Саарский.

– Король – это знамя, – ответил ему Арвид Гоголандский. – Народ должен помнить, что свой король у него есть, и что в один прекрасный момент он поднимет всех на борьбу с поработителями. Я согласен с владетелем Ожским: надо сдаваться и сдаваться на возможно более выгодных условиях.

– Я против, – резко заявил Мьесенский, – мы должны драться, пока живы.

– Не о наших головах речь, – угрюмо отозвался Холстейн. – Что после себя оставим – пепелище?

Сигрид металась по комнате, не в силах совладать с душившим ее бешенством. Как она могла поверить этому человеку?! Поверить в то, что он спасет ее Лэнд? Чужак, выросший в Храме, холодный палач и убийца. Какое ему дело до этой земли. Разве он сможет понять ее боль. Боль за убитых сыновей, боль за разоренную страну, боль за народ, врученный ей Богом. Разве Гарольд допустил бы такое. Они убили короля, а потом разорили его страну. Это она, Сигрид, виновата во всем. Этот человек только ее грех, так за что же Бог наказал Гарольда? А может это Бог ее наказал, забрав мужа и детей и дав взамен Беса Ожского. Хромого дьявола с кривой улыбкой на изуродованных губах. Сигрид Брандомская сама поведет воинов в сечу. Даже если все оставят ее, она умрет королевой.

Сигрид упала ничком на постель и зарыдала от бессилия. А Кеннет? А маленький Бьерн? Что будет с ними? Она обещала Рагнвальду сохранить его сына. Да разве важно, кто виноват? Все погибло, все рухнуло, и осталось только отчаяние в сердце.

Она почувствовала, что кто-то присел на край постели и резко подняла голову?

– Как ты мог, Бес?

Меченый молчал. Он смотрел в окно, где умирал в муках день, бесплодно начатый, бесплодно прожитый. И никто не смог бы ответить ему, сколько таких дней осталось в его жизни или в жизни этой женщины.

– А я бы прыгнул, Сигрид, если бы ты меня тогда не поцеловала.

Господи, о чем это он? Конечно, Сигрид его поцеловала, хотя готова была скорее укусить. Но он прыгнул бы тогда из окна – Бес Ожский той поры ничего не боялся.

– Я и сейчас не боюсь, во всяком случае, за себя.

– Может быть, ты действительно не боишься, – согласилась Сигрид. – Просто эта земля тебе чужая. Бесу Ожскому некого и нечего защищать.

Сигрид хотела сделать ему больно и ждала взрыва. Должны же быть у этого человека хоть какие-то чувства. И должна же остаться в этом черном сердце хотя бы капля света.

– Я не люблю этот край, Сигрид, – спокойно сказал Бес. – Здесь похоронены мои друзья, моя юность и моя любовь. Здесь я похоронил своих сыновей. Их было пятьдесят. Пятьдесят – это слишком много для одного сердца. А кладбище не любят, Сигрид, его просто не отдают чужим. Ничего еще не кончено, все еще только начинается и для тебя, и для меня.

– Я не верю тебе, Бес Ожский!

– Тебе придется поверить, Сигрид, если не Бесу Ожскому, то хотя бы капитану меченых, который будет мстить за своих до конца.

Капля в этом сердце была, но не света, а яда, и этой капли хватит, чтобы отравить весь мир. Кто занес эту отраву в его сердце? Кто заставил гореть ненавистью эти глаза? Неужели Сигрид Брандомской придется отвечать и за его душу? Душу, которую нельзя отмыть и отмолить у бездны.

– Тебе будет страшно умирать, Бес, с таким именем тебя даже в чистилище не пустят.

Меченый засмеялся:

– Это всего лишь прозвище, Сигрид.

– А имя? У тебя же есть имя?

– Имя меченого знает только его мать.

– Но почему?

– Должен же кто-то просить Бога и за меченых.

Кривая, столь ненавистная ей улыбка вновь изуродовала его лицо. Он презирал и Бога, этот меченый. Не просил ничего у Создателя сам и не хотел, чтобы за него просили другие. Странный человек. Странный и непонятный. Наверное, следовало бы держаться от него подальше, но, кажется, Сигрид уже запоздала с принятием этого решения.

Рекин Лаудсвильский неспеша прохаживался по комнате. Дышал он с трудом, ходьба утомляла его, но и просто сидеть сложа руки было, видимо, выше его сил. Отранский сочувственно наблюдал за старым владетелем. Благородный Рекин здорово сдал за последние месяцы. Впрочем, и сам Гаук тоже не помолодел. Двух его сыновей унес Расвальгский брод в тот страшный день. Но даже не это самое ужасное – безнадежность, вот отчего поседела голова Гаука Отранского. Даже пожертвовав сыновей, он не спас Лэнд. И жалел он теперь только о том, что не пал там же, у Расвальгского брода, как и подобает воину и владетелю. Почему все так обернулось? Отранский был уверен, что Лэнд мог отразить нашествие гуяров, если бы встретил их единым фронтом. Возможно, Гарольду бы это удалось. Надо отдать должное гуярам, они удачно выбрали время для нападения. Наверняка заморские купцы, обнюхав Лэнд, помогли советом морским разбойникам. Ну и конечно отличились свои. Гаук не считал раньше Олегуна подонком. Да и глупым человеком благородный Оле не был. И все-таки продался гуярам – за призрачную власть, за тень короны над головой. Отранский тоже был честолюбив, и его усиление королевской власти тревожило не на шутку. Гарольд был крут порою, но, как теперь выясняется, прав был все-таки он. Дедовские обычаи и старинные привилегии дорого обошлись Лэнду, помешав объединиться. Мир менялся, границы лопались под напором своих и чужих, а Лэнд не успевал за этими переменами. Вот и наступил час расплаты.