Отражаясь от мозаик, золотой и серебряной чеканки на дверях, украшений, золотого шитья, зеркального порфира колонн, всюду успевали проникнуть лучи солнца. Даже в самые потаенные комнаты, темные лона и подмышки гинекея[7], женской части дворца. Даже в бесчисленные соты Фермастры[8], в ее кухни, бани и мастерские, где никогда не ступала нога в сандалии или сапоге из мягкой телячьей кожи. Даже в бездонные подвалы дворцовой тюрьмы, где места хватило бы на всех жителей Константинополя и половины народов Империи.
Наконец все лучи, нашедшие выход — а таких набиралось не меньше тысячи, — попадали в галерии южного предела дворца и, в последний раз легко оттолкнувшись от рукотворной тверд, разлетались в мир, кто куда. Они сливались с потоком небесного света, не познавшего императорских тайн и чудес.
К юго-западу от дворца стоял храм святого Апостола Петра. Однажды, в заветное утро, на хорах церкви, как раз у окон, случилось остановиться дьякону. И когда лучи покидали дворец, служителю Господа послышался оклик или неясный призыв. Он обернулся и увидел, что в сумрачной галерее дворца будто бы разом вспыхнула и тут же погасла вереница из двенадцати свечей. Дьякон не успел бы сосчитать огни, но число двенадцать ясно запечатлелось в его памяти даже до сорокового дня после кончины.
Как же за минувших три века никто из обитателей дворца ни разу не заметил удивительного нашествия света, случавшегося дважды в год? Почему ни один стражник, ни один блюститель дворцовой тишины, ни один остроглазый и все примечающий евнух не донес о чуде главному хранителю дворца — куропалату, второму человеку в империи после самого василевса?
Причина той мимолетной, но опасной для василевсов слепоты была проста. Поток света проносился сквозь дворец за одно мгновение, за одно движение глазных век, за ту неуловимую частицу времени, которую греки издревле называли «стигмой», то есть «ранением от укола стрелы», ибо, если время остановится, то в в месете остановки на теле мира сразу появится смертельная рана. Но время не замирает и не опускает век, и свет, как вызнали те же греки, проносится через мир с быстротой взгляда, а божественный свет — тот превышает быстроту взгляда в триста тысяч раз и потому вовсе невидим для простых смертных.
Впрочем, кто-то в самом дворце, вроде того дьякона за его пределами, порой замечал отблеск в темном углу. Перед иным писцом вспыхивала на миг серебряная чернильница. Порой луч попадал прямо в глаз иному полуослепшему узнику тюрьмы, и зрачок его вместо того, чтобы сузиться, наоборот расширялся, впитывая последнее прощание со светом, а потом, уже вместе с темной, как окрик смерти, слезой, рождались слова благодарственной молитвы.
Но никто и никогда не имел возможности связать все эти быстрые отблески и вспышки в поток света — единый, пронизывающий дворец быстрее, чем любую толщу морской воды.
К тому же во дворце совершенно отсутствовали пыль или дым, которые в этом грешном мире только и становятся бестелесной плотью всякого света. Трижды в день по всему дворцу проводили три сотни черных нубийцев. Они шумно втягивали всю налетевшую во дворец пыль своими широкими, вывороченными наизнанку ноздрями.
И вот осенью семьсот сорок девятого года от Рождества Христова два луча, отраженные Великой Книгой, ворвались один в тронный зал, а другой в Триклиний Схолы, а наружу вовсе не вышли, и двенадцать свечей так и не вспыхнули в южных галереях.
Этим событием завершилось повсеместное уничтожение икон и всех священных изображений, длившееся уже три десятилетия подряд.
Первым властительным иконоборцем стал отец нынешнего василевса, грозный Лев Исавр[9], который сумел излечить Империю от лихорадки и бессилия и восстановил ее в былом блеске. Лев Исавр сначала отстоял пределы своего православного царства от бешеного натиска арабской конницы, в гуле копыт которой все громче и неотвратимее слышалось имя чужого пророка, а потом повелел свозить иконы отовсюду и складывать их горой посреди Августеона. В присутствии императора лики Господа, Богородицы, ангелов и апостолов поворачивали к земле, после чего заочную сторону образов поливали горючей смолой и поджигали.
Никто не видел чуда, как слезились мирром сразу сотни икон, как внезапно отходили от горящей древесины краски и на мгновение отпечатывались зеркальным отображением на беломраморных плитах площади. Никто не поднимал глаз, устремленных на пламя, и не видел, как золотой Константин Великий в вышине своих небес решительно закрывал книгу до тех пор, пока пламя не умирало от сытости и не развеивался странный, зеленоватого оттенка дым.
Сын Льва Исавра, Константин[10], Пятый по счету от Великого, продолжал дела отца, но икон становилось все меньше, а искать их, припрятанные по самым темным углам царства, становилось все труднее. Ведь света и так всегда не хватало.
И вот однажды, когда Константин вышел из дворцового храма Господа и двинулся по галереям, связывавшим нижнюю, более старую часть дворца, с верхней, ему показалось, будто сквозь узор стенной мозаики, изображавшей райские сады, явственно проступает кто-то из архангелов; причем архангел казался ростом от пола до самого свода, так что и самому василевсу пришлось бы униженно задирать голову, дабы уразуметь, какая весть — добрая или злая — у небожителя на уме. Император замер в удивлении и повернулся лицом прямо к глухой стене, чего властители обычно избегают делать.
Архангел пропал из виду.
Тогда василевс отошел назад и даже походил из стороны в сторону. Вместе с ним качалась из стороны в сторону растерянная свита и качались над головой императора золотые секиры стражников-схолариев.
Изображение мерещилось василевсу, проступая только при движении вдоль стены и при взгляде сбоку, через плечо. Архангел как бы грозил из-за крепкой ограды вослед тому, кто проходил мимо него…
Именно здесь, на стене, всегда сходились лучи, чтобы, множась в новых отражениях, устремиться дальше.
Константин Пятый приказал немедля ободрать всю мозаику. Был канун осеннего равноденствия.
Хвост императорской процессии едва успел отползти, как на мятежную стену налетела варварская орда с молотками, скребками и рукавицами, сделанными из шкурок морских ежей.
Не минуло и часа, как райские сады исчезли и превратились в пустынную дорожку, хрустевшую под ногами, и в клубы пыли, забивавшие всякому прохожему горло и грудь. Солнце, между тем, опустилось за дворцовую стену, и поскольку подданные так и не дождались нового повеления василевса относительно наказанной стены, то ее так и оставили до следующего утра в освежеванном виде.
