Отсюда явствует, что отец с самого начала именно так представлял себе будущий «Сильмариллион»: часть «Сказаний» предстояло изложить гораздо более полно. Действительно, в том же письме от 1951 года отец однозначно ссылается на три вышеупомянутые легенды как на самые пространные в «Книге утраченных сказаний». Здесь же он называет повесть о Берене и Лутиэн «главным из преданий «Сильмариллиона»» и говорит о ней: «…История как таковая (мне она представляется прекрасной и впечатляющей) является героико-волшебным эпосом, что сам по себе требует лишь очень обобщенного и поверхностного знания предыстории. Но одновременно она — одно из основных звеньев цикла, и, вырванная из контекста, часть значимости утрачивает». «В цикл входят и другие предания, почти столь же полно разработанные, — пишет отец дальше, — и почти столь же самодостаточные — и, однако ж, связанные с историей в целом»: «Дети Хурина» и «Падение Гондолина».
Таким образом, из собственных слов моего отца бесспорно явствует: если бы ему удалось закончить повествование в желаемом ему объеме, он воспринимал бы три «Великих Предания» Древних Дней (о Берене и Лутиэн, о детях Хурина и о падении Гондолина) как произведения вполне самодостаточные и не требующие знакомства с обширным корпусом легенд, известным как «Сильмариллион». С другой стороны, как отмечал отец в том же письме, сказание о детях Хурина неразрывно связано с историей эльфов и людей в Древние Дни и неизбежно содержит в себе изрядное количество ссылок на события и обстоятельства предания более масштабного.
Замысел данной книги никоим образом не предполагает обременять читателя изобилием примечаний, содержащих в себе сведения о персонажах и событиях, которые в любом случае редко по-настоящему значимы для повествования как такового. Однако некоторые разъяснения необходимы; соответственно, я привожу во «Введении» сжатое описание Белерианда и населяющих его народов в конце Древних Дней, когда родились Турин и Ниэнор; и в придачу к карте Белерианда и северных земель прилагаю список имен и названий, встречающихся в тексте, с краткими пояснениями к каждому, и упрощенные генеалогии.
В конце книги помещено Приложение в двух частях: в первой рассказывается о попытках отца создать окончательный вариант трех вышеупомянутых легенд, а во второй — о составлении текста данной книги, который во многом отличается от варианта «Неоконченных преданий».
Я глубоко признателен моему сыну Адаму Толкину за неоценимую помощь в упорядочении и компоновке материала во Введении и Приложении и за внедрение книги в устрашающий (для меня) мир электронных носителей.
Средиземье в Древние Дни
Характер Турина всегда был исполнен огромной значимости в глазах моего отца. В диалогах прямых и непосредственных он рисует живой и яркий портрет Турина-ребенка, существенно важный для понимания повествования в целом: его суровый, чуждый легкомысленному веселью нрав, его острое чувство справедливости и сострадательность; а также Хурина — порывистого, жизнерадостного весельчака, и Морвен, матери Турина — сдержанной, храброй и гордой; и живописует жизнь усадьбы в холодном краю Дор-ломин на протяжении лет, уже омраченных страхом, после того, как Моргот прорвал Осаду Ангбанда — еще до рождения Турина.
Но все это — события Древних Дней, Первой Эпохи мира, произошедшие во времена невообразимо далекие. Ощущение временной бездны, в которую уходит корнями эта история, убедительно передано в достопамятном отрывке из «Властелина Колец». На великом совете в Ривенделле Эльронд рассказывает о Последнем Союзе эльфов и людей и о поражении Саурона в конце Второй Эпохи, более трех тысяч лет назад:
На том Эльронд надолго умолк — и вздохнул.
— Ясно, как наяву, вижу я великолепие их знамен, — промолвил он. — Столь много великих владык и вождей собралось там! — глядя на них, вспоминал я славу Древних Дней. И однако ж не столь много и не столь блистательных, как в ту пору, когда рухнул Тангородрим, и подумалось эльфам, будто злу навеки положен конец — но они заблуждались.
— Ты помнишь? — потрясенно воскликнул Фродо, не замечая, что говорит вслух. — Но мне казалось… — смущенно пробормотал он, едва Эльронд обернулся к нему, — мне казалось, Гиль-галад погиб давным-давно — целую эпоху назад.
— Воистину так, — печально отозвался Эльронд. Но в памяти моей живы и Древние Дни. Отцом моим был Эарендиль, рожденный в Гондолине до того, как пал город; а матерью — Эльвинг, дочь Диора, сына Лутиэн Дориатской. Перед моими глазами прошли три эпохи на Западе мира, и множество поражений, и множество бесплодных побед.[3]
Примерно за шесть с половиной тысяч лет до Совета Эльронда в Ривенделле родился в Дор-ломине Турин — он «рожден зимой», как говорится в «Анналах Белерианда», и «его появление на свет сопровождается мрачными знамениями».[4]
Но трагедия жизни Турина никоим образом не объясняется исключительно особенностями его личности: ведь Турин был обречен жить в тенетах злого воздействия могучей и непостижимой силы — проклятия ненависти, наложенного Морготом на Хурина, Морвен и их детей, поскольку Хурин так и не покорился его воле. А Моргот, Черный Враг, как со временем его стали называть, изначально, — как сообщает он захваченному в плен Хурину, — «Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира». Теперь же, навсегда воплотившись в обличье гигантское и величественное, но ужасное, он, король северо-западных областей Средиземья, телесно пребывает в своей огромной твердыне Ангбанд, Железные Преисподни: над вершинами Тангородрима, гор, воздвигнутых им над Ангбандом, курится черный смрад, что пятнает северное небо и виден издалека. В «Анналах Белерианда» сказано, что «врата Моргота находились всего лишь в ста пятидесяти лигах от Менегротского моста; далеко, и все же слишком близко».[5] Здесь имеется в виду мост, подводящий к чертогам эльфийского короля Тингола, который принял Турина на воспитание; чертоги эти звались Менегрот, Тысяча Пещер, и располагались далеко на юго-востоке от Дор-ломина.
Однако, как существу воплощенному, Морготу был ведом страх. Мой отец писал о нем так: «…В то время как росла его злоба, росла и воплощалась в лживых наветах и злобных тварях, таяла, перетекая в них же, и его сила — таяла и рассеивалась; и все неразрывней становилась его связь с землей; и не желал он более покидать свои темные крепости».[6] Когда Финголфин, Верховный король эльфов-нолдор, один поскакал к Ангбанду и вызвал Моргота на поединок, он воскликнул у врат: «Выходи, о ты, малодушный король, сразись собственной рукою! Житель подземелий, повелитель рабов, лжец, затаившийся в своем логове, враг Богов и эльфов, выходи же! Хочу я взглянуть тебе в лицо, трус!».[7] И тогда (как рассказывают) «Моргот вышел. Ибо не мог он отвергнуть вызов перед лицом своих полководцев».[8] Сражался он могучим молотом Гронд, и при каждом ударе в земле оставалась громадная яма, и поверг он Финголфина наземь; но, умирая, Финголфин пригвоздил гигантскую ступню Моргота к земле, «и хлынула черная кровь, и затопила выбоины, пробитые Грондом. С тех пор Моргот хромал».[9] Также, когда Берен и Лутиэн, в обличье волка и летучей мыши, пробрались в глубинный чертог Ангбанда, где на троне восседал Моргот, Лутиэн навела на него чары: и «пал Моргот — так рушится смятый лавиной холм; с грохотом низвергся он со своего трона и распростерся, недвижим, на полу подземного ада. Железная корона откатилась в сторону, прогремело и угасло эхо».[10]
