А теперь она исчезла, сменившись узлом пустоты. Теперь он чувствовал только гнев, а гнев его вести не мог.
Кельсер не знал, что делать, и это чувство было ему ненавистно: раньше он всегда знал, как поступить. Но сейчас…
Геммел фыркнул:
— Когда я закончу с тобой, ты сможешь убить сотню человек одной монетой. Ты сможешь выдернуть чужой меч из пальцев хозяина и зарубить его этим же мечом. Ты сможешь крушить врагов их же броней и сможешь резать воздух как сам туман. Ты станешь богом. Вот когда я закончу — тогда и трать время на эмоциональную алломантию. Сейчас — убивай.
Геммел прислонился к стене и воззрился на крепость. Кельсер медленно взял себя в руки, подавил гнев, потирая грудь там, куда пришелся удар.
И… внезапно осознал нечто странное.
— А откуда ты знаешь, как я себя вел раньше, Геммел? — прошептал Кельсер. — Кто ты?
Ночь подсвечивали лампы и яркие фонари; их свет прорывался сквозь окна и сквозь завитки тумана. Геммел присел около стены, снова что-то забормотав; если он и слышал вопрос, то никак на него не отозвался.
— Ты должен жечь металлы, — бросил Геммел, когда Кельсер приблизился к нему.
Кельсер проглотил желание ответить, что не хочет их тратить попусту. Он уже объяснял, что ребенок-скаа учится очень бережно обращаться с имуществом; Геммел просто расхохотался. Тогда Кельсер отнес смех на счет странного характера учителя.
Но… может, он просто знал правду? Знал, что Кельсер не вырос среди бедняков-скаа на улицах? Что они с братом жили богатой жизнью, и от общества скрывалось то, что они — полукровки?
Да, он ненавидел аристократов. Их балы и приемы, их самодовольство, их превосходство. Но не мог и отрицать — не перед собой — что принадлежал к ним. По крайней мере, принадлежал так же, как к уличным скаа.
— Ну? — поторопил Геммел.
Кельсер поджег несколько металлов внутри, начиная тратить часть из запасов восьми металлов. Он слышал, как алломанты иногда говорили о таких запасах, но не ожидал, что сам их ощутит. Они были похожи на колодцы, из которых можно было черпать силу.
Жечь металлы внутри. Как странно это звучало — и как естественно ощущалось. Столь же естественно, сколь дыхание и идущая от дыхания сила. Каждый из этих восьми запасов как-то его усиливал.
— Все восемь, — велел Геммел. — Все.
Он наверняка жег бронзу, дабы ощутить, чем пользуется Кельсер.
До этого Кельсер жег только четыре физических металла; он нехотя поджег остальные. Геммел кивнул: когда загорелась медь, вся алломантия Кельсера исчезла из восприятия старика. Медь очень полезна — скрывает от других алломантов и защищает от эмоционального воздействия.
Некоторые говорили о меди с презрением. Для боя она была бесполезна, изменить тоже ничего не могла. Но Кельсер всегда завидовал своему другу Капкану — медному туманщику. Очень неплохо знать, что твои чувства неподвластны кому-то другому.
Конечно, когда горела медь, ему приходилось признавать, что все, что он чувствует — боль, гнев и даже пустота — исходят только лишь от него.
— Пошли, — велел Геммел и прыгнул в ночь.
Туманы уже практически сгустились. Они возникали каждую ночь — иногда легкие, иногда непроницаемые… но возникали всегда. Казалось, что туманы состоят из сотен переплетенных вместе потоков; они двигались и извивались, становились плотнее и казались более живыми, чем обыденная дымка.
Кельсер всегда любил туманы, хотя и не мог объяснить почему. Марш говорил, что причина проста — их все боятся, а Кельсер слишком заносчив, чтобы делать то же, что и другие. Конечно, и сам Марш никогда не проявлял страха перед ними.
У обоих братьев было кое-что общее — понимание, осознание мира. Туманы налагали отпечаток на некоторых людей.
Кельсер спрыгнул с низкой крыши; горящий свинец укрепил тело, так что приземление прошло без проблем. Он ринулся вслед за Геммелом по брусчатке, чувствуя ее босыми ногами. В желудке пылало олово; оно обостряло и усиливало чувства. Туман казался более влажным, покалывал кожу холодной свежестью. Кельсер слышал, как крысы копошатся в далеких переулках, как лают собаки и как в соседнем здании храпит спящий — тысячи звуков, недоступных обычному человеку. Иногда, когда горело олово, его окружала какофония; этот металл нельзя было разжигать слишком сильно, иначе шум отвлекал. Хватит той степени, чтобы видеть лучше; из-за олова туман становился прозрачнее, хотя Кельсер и не понимал, почему так происходит.
Он последовал за тенью Геммела к стене вокруг Цитадели Шезлер и прислонился к ней спиной, рядом с наставником. На гребне стены друг друга окликали ночные стражники.
Геммел кивнул и уронил монету; через мгновение неряшливый бородач взвился в воздух. Он был облачен в туманный плащ — темно-серые ленты бились вокруг него, спускаясь от талии и ниже. Когда Кельсер ранее попросил такой же, Геммел лишь посмеялся.
Кельсер шагнул к неподвижной монете. Туман вокруг заклубился и потек, словно незримые насекомые внутри стремились к огню: так всегда было вокруг жгущих металлы алломантов. Он видел, как туман вился вокруг Марша.
Кельсер склонился над монетой; незримая для других тонкая голубая линия — почти паутинка — протянулась от его груди к монете. Собственно, сотни таких линий выходили из его груди, стремясь к источникам металлов поблизости. Эти линии создавались железом и сталью — для толчков и притяжения. Геммел велел жечь все металлы, но Геммел часто нес чепуху. Железо и сталь жечь одновременно было бессмысленно — они работали противоположно.
Он погасил железо, оставив лишь сталь; так он мог толкнуть любой металл, который воспринимал. Толчок был мысленным, но чувствовался так, как если бы он толкал руками.
Кельсер шагнул на монету и толкнул ее — как и учил Геммел. Монета не могла сдвинуться вниз, так что Кельсер вместо этого взлетел вверх. Он подлетел на добрых пятнадцать футов и неловко ухватился за парапет стены; тяжело дыша, Кельсер перелез через край. Из груди выплеснулись новые голубые лучи — и они мигом стали толще.
К нему приближался металл.
Кельсер выругался, выбросив вперед руку и толкая; устремившиеся к нему монеты отлетели обратно в ночь, утонув в тумане. Геммел — определенно тот, кто их бросил — выступил вперед.
Иногда он нападал на Кельсера; в ночь их первого знакомства старик столкнул его со скалы. Кельсер так и не решил пока — были ли нападения испытанием или этот безумец и впрямь старался его убить.
— Нет, — пробурчал Геммел. — Нет, он мне нравится. Он почти никогда не жалуется. Те трое все время жаловались. Этот сильный. Нет. Еще нет. Он научится.
