Гридни с хохотом разбирали девчачьи потери. Славомир завладел красивым убрусом и ещё пяльцами, надетыми на край длинного рукотёра. Кто-то ваял было второй конец рукотёра, но отступился.
Брат вождя воздел то и другое над головой и уже шёл требовать платы сразу с двоих. Ему не откажут.
Будь я одна, я взметалась бы — с кем сесть? Хаген выручил. Не отпустил плеча, не кинул одну. Сел между отроками, не успевшими ничего подхватить. При нём будут тихо сидеть. Меня он посадил по правую руку. Кликнул Яруна, чутьём угадав, что парню не повезло:
— Хватит таращиться, иди потолкуем, — и тот подошёл, радуясь, потому что с Хагеном толковать, конечно, было достойней, чем шептать на ухо оглохшей, малиновой от смущения девке. Ярун хотел сесть рядом со мной, но здесь уже сидела Велета, и побратим устроился подле, стараясь не прикоснуться коленом. Я посмотрела на Велету и вдруг пожалела её. К ней тоже не шли ни сторонние, ни свои. С сестрой вождя не женихаются на посиделках. Ей сватов ждать от великого мужа и только надеяться, не оказался бы хромым, горбатым и лысым!
Я смотрела вокруг. Славомир уже держал по румяной любушке на каждом колене; одна пыталась шить и то и дело совала в рот проколотый палец, другая вязала и, кажется, больше теряла петель, чем подбирала. Все трое смеялись. Вождь Мстивой сидел, отвернувшись от брата, о чём-то беседовал с Третьяком. Между Мстивоем и Третьяком я увидела незамужнюю старшую Третьяковну — Голубу. Ох девка! Щёки — алый шиповник, коса — сноп золотой. Не хочешь, засмотришься. Она ёрзала на лавке, всё пододвигалась к вождю. Вот бережно взяла его руку, стала разглядывать тесьму на запястье. Ещё больше, по-моему, влекла её полинялая вышивка на груди, на истёртой чермной рубахе. На берётся смелости и склонит голову ему на плечо, чтоб удобней было рассматривать… Я видела: варяг усмехнулся, свободной рукой потрепал её по затылку. Она выпрямилась, губы поджала. Третьяк косился на дочь, подбадривал взглядом. Уж чем не пара вождю?
…где ты, где же ты, мой долгожданный? Парни с девушками выходили наружу, потом возвращались погреться. Только со мной не было одного, кого бы обнять, в лицо поглядеть — да больше не отворачиваться. Сейчас, сейчас скрипнут по снегу быстрые лыжи влетит облако морозного пара, вступит в круг света один-единственный человек. Принесёт в глазах звёзды, светло горящие снаружи, в синей ночи. Единственный, кому я нужна, кому я здесь не чужая… Что дальше? Приблизится, молвит: ну здравствуй. Давненько же я тебя повсюду ищу. Ох!.. Как поднимусь встречь, какое слово скажу?
А кто-то другой неслышно хохотал, издевался: не быть тому никогда.
Делать нечего! Я вытащила подпилки, разложила на коленях дерюжку и занялась. Хорошая стрела служит долго. И всегда пригодится — в радости и в печали.
У нас дома на посиделках всегда что-нибудь приключалось. То, сговорясь, разом опрокидывали светцы, чтобы в потёмках ловить и тискать визжащих девчонок. То поджигали на прялках кудели, чтобы урочная пряжа скорее закончилась и пришло время играть. Один раз на моей памяти выпустили из мешка злющего лесного кота. Кот метался, пока не додумались распахнуть дверь, а мы долго потом выискивали шутника — и благо, что не нашли. Небось поубавили бы во рту белых зубов.
Я и здесь помимо воли всё время ждала чего-нибудь такого же. С воинами не подерёшься, но не могли ревнивые парни так просто стерпеть, чтобы красным девкам снились залётные соколы вместо своих. Что сотворят?
Гости с хозяевами едва расселись по лавкам, когда грохнула о стену вновь раскрытая дверь и впустила окутанного морозным дымом коня. У коня было серое брюхо из мешковины, длинный растрёпанный хвост и четыре ловкие ноги в тёплых сапожках. А на коне, очень важный и гордый, сидел младший сын Третьяка. Умные и весёлые руки приделали ему горбатый восковой нос чуть не до подбородка, вложили под шапку тонкие плёночки берёсты, распушённые и скрученные, чтобы походили на волосы воеводы… Короткая кудельная борода держалась, кажется, на двух петельках за ушами, в руках была палка, обструганная до сходства с мечом… Мстивой на Марахе!.. И не отопрёшься, не скажешь, что не признал.
А за потешным конём вышагивала чуть не вся передняя чадь. Я тотчас разглядела усатого, могучего Славомира, потом хромого Плотицу с ногой, одеревеневшей в колене, и, право же, настоящий Плотица гораздо меньше хромал… Хагена в меховой шапке, усердно жмурившего глаза и за что попадя хватавшего девок, мимо которых его проводили. Мне стало холодно, потом жарко до пота, лишь стылый ток из дверей шёл по ногам. Страх, смех и стыд. И чего больше, не ведаю.
Кмети по лавкам, забывшие даже про девок, начали показывать пальцами и смеяться. Кто сам над собою, кто над другими. Велета подле меня хлопала в ладоши, захлёбываясь весельем. Мы с побратимом переглянулись поверх её головы. Ярун неуверенно улыбнулся, нам было с ним одинаково непривычно и неуютно. Я отважилась посмотреть на вождя. Мстивой Ломаный редко шутил сам, ещё реже шутили над ним. Он положил ногу на ногу, сощурил глаза. Чего доброго, улыбнётся.
— Что там, внученька? — склонился ко мне Хаген. Я стала рассказывать.
Ряженые прошли по кругу между столбами, и дверь бухнула снова. Прыжком влетел рослый парень в меховых заиндевелых штанах, в полушубке, вооружённый топориком… и с длинной косой, заботливо сплетённой из мочала!
Что делать?.. Весь дом повернулся ко мне, качаясь от хохота и указывая перстами, а я схватилась за лавку, как будто она готова была из-под меня убежать. Хаген всё понял и обнял меня, ошалевшую, сжал плечи ладонями. Таков должен быть воин. Тому нечего делать в дружинной избе, кто умеет смеяться лишь над другими. Я вынудила себя улыбнуться. Надо было предвидеть, что мой приход в Нетадун станет любимой шуткой, лучшим поводом для веселья…
Между тем парень с косой подбежал к сидевшему на коне и запрыгал перед ним, как заяц, попавший в силок. Сын Третьяка, обряженный воеводой, сперва надувал румяные щёки и отворачивался гордо, потом всё-таки спешился и ко всеобщей потехе оказался Меховым Штанам по плечо. Тот взмахнул блестящим топориком и погнал Третьяковича через весь дом. Третьякович прыгнул на лавку, стал прятаться за девичьими спинами. Я не знала, куда деть глаза. Я с радостью выскочила бы вон и бежала, не останавливаясь, до самой крепости… если не далее, в самую чащу лесную. Старый сакс держал меня крепко и ласково и чуть заметно гладил пальцами по плечу.
Наконец Меховые Штаны прижал сына старейшины спиною к столбу и отобрал меч, потом вовсе сбил с ног и ступил, торжествуя, обтаявшим сапожком ему на живот. Сын Третьяка забавно барахтался, ёрзая по полу… Мои волосы точно поднялись бы дыбом, не будь они плотно стянуты в косу. Вождь не простит глумотворства. Если бы кто у нас нарядился дядькой-старейшиной и дал себя повалить… ногою топтать!.. Да что там, я первая ринула бы бесстыжего за ворота: думай, дурень, кого берёшься дразнить…
Я сидела ни жива ни мертва, хотелось зажмуриться и отдышаться на чистом морозе, а уж потом идти складывать кузовок… Велета заливалась бубенчиком и всё дергала мой рукав — смотри, мол. Я смутно подумала, что она, верно, не всё ещё поняла… но хохот вокруг лишь возрастал. Смеялись ревнивые гости из-за болот, смеялись могучие кмети, обнявшие нарядных девчонок. Я осмелилась поднять глаза на воеводу… варяг сгибался от хохота и бил себя по коленям. Славомир рядом с ним без сил опрокинулся навзничь, лишь приподнимал иногда голову и тут же снова ронял…
Попозже внесли изрядную кадь горячего киселя. Девчонки принялись разливать, оделять честных гостей. Голуба Третьяковна с поклоном протянула первую латку отцу. Тот передал её воеводе, вторую взял сам. Я отряхнула руки и встала — добыть киселька Хагену и Ведете. Старик потянул за подол, усадил обратно на лавку:
— Сядь, прыткая. Не обнесут.
Вождь сказал что-то Голубе, кивнул вроде на нас. Красавица подошла, ласково улыбнулась старому саксу:
— Отведай, дедушка.
…мать ругала меня, говорила — недобрая, со зла о людях сужу. Наверное, хорошо знала меня — вот опять примерещилось в ясных глазах молодое, бесстыжее: на кисель, мол, все едоки…
— Спасибо, славница, — ответил старик. Голуба протянула другую латку Велете:
— И ты не побрезгуй, краса ненаглядная. Так скажет лишь неколебимо уверенная в своём превосходстве. Не знаю, не мне судить насчёт красоты, но она была куда крепче Велеты; небось, работу всякую знала и уж снежком могла залепить — очей не протрёшь. Велета негромко поблагодарила, начала есть. Киеель был малиновый, с мёдом — на всю избу пахло ягодами и поздним летом в лесу.
— Внученьку попотчевать не забудь, — сказал Хаген Голубе.
Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Да не ко мне! К моему кожаному ремню, каких девки не носят, к сапогам на четыре пальца больше своих. Она ответила:
