Что ему можно рассказать? Про тот поход, про ритуал — вдруг заинтересуется и начнет выспрашивать подробности? А ритуал-то языческий и значит, обвинять станут не только в смертоубийстве, но и в ереси, считай, он сам на обвинение и наговорит, рассказывая про духов и исполнение желаний. Купеческому совету, в общем-то, все равно, кто каким богам молится, привозили бы деньги в город, так что еретиков специально не выискивали, но если судья начал в блуде винить — занятно, а одаренным он тоже про грехи блудные вещает? — уцепится, как пить дать уцепится, не за одно притянет, так за другое. Даром что символ веры Гуннар еще со времен пансиона способен оттарабанить хоть поднятый посреди ночи, хоть в бреду.
Стража? Нет, не встретил. Что значит, наговаривает? Он совершенно не хочет сказать, будто стражники вместо того, чтобы по улицам ходить, в кости резались или бабам бока мяли. Просто разминулись, может же такое быть. Не может? Ну, господину судье отсюда виднее, конечно, только и правда не встретил.
Да как кто-то может подтвердить, что он по улицам бродил, если никого не встретил? Знал бы, орал да сквернословил, чтобы точно стража прибежала да запомнила. Только кто ж знал…
Или все же рассказать? То и дело оговариваясь, мол, это не он сам придумал, это местные так считали. И потащить за собой остальных, всех четверых, не разбирая правых и виноватых. Если бы он мог уверенно указать на кого-то одного, выгораживать бы не стал, тот, кто это сотворил, сам себя вычеркнул из людей, не тать он и не убийца, а самый настоящий изверг, извергнутый из рода человеческого собственными деяниями.
Ну вот, значит, огляделся, решил, раз трактир неподалеку, надо зайти. Бьёрн, конечно, законы чтит, скорее всего, не пустит, но… Издеваюсь? Вовсе нет, разве ж посмею?
Притон? Наверное, господину судье виднее, притон, так притон, мы-то с серебра да золота не едали, сравнивать не с чем. Повернул, значит, в сторону «Шибеницы», а там — батюшки-светы, всякое видывал, а тут как стоял, так и обмер. Потом за меч схватился, конечно, разве ж можно этакое непотребство безнаказанным оставлять? Только этот, в черном. как огнем полыхнет…
Кто из четверых? Эрик, чье любопытство воистину не знало границ — ведь именно он кропотливо и хладнокровно вытаскивал подробности, когда остальных уже мутило — в прямом смысле, в какой-то миг Руни вылетел во двор проблеваться, да и сам Гуннар был недалек от этого. Эрик мог сотворить такое, даже не стремясь к некой недостижимой цели, просто чтобы разобраться, как оно устроено — последние полгода лекарь бился над каким-то авторским плетением. Тем более что целителю не привыкать к крови и страданиям.
Руни? Тот не скрывал, что должность начальника стражи для него не предел мечтаний, время от времени вслух — в узком кругу, разумеется — жалея, что место в совете доступно лишь людям из купеческого сословия, среди которых, само собой, одаренных не было.
Ингрид? Рассудительная, очень себе на уме — не зря же Молчуньей прозвали — тот тихий омут, где, как известно, чего только не водится. Едва ли она собирается всю жизнь болтаться по миру, охраняя чужое серебро. И еще — у двух одаренных не бывает детей, а Ингрид уже не юна. Действительно ли ей все равно?
Вигдис? Выдержки и безжалостности у нее действительно хватило бы.
Гуннара передернуло.
Да, господин судья, даже вспоминать жутко. Уберег Творец, обязательно церкви пожертвует, как выйдет. Все мы под Его волей ходим, конечно… и стражники сказали, что невиновному бояться нечего. Ну и все, повязали, значит, и увели…
— А вот это чье? — спросил судья, выкладывая на стол окровавленный топорик. Острый даже на вид, таким хорошо кости рубить, и в суставах… Твою ж!..
— Откуда ж мне знать? Тот черный, наверное, бросил, когда удирал.
— Складно врешь. Только почему ты еще жив?
Самому бы знать.
— Поди, стражу услыхал и сбежать торопился.
— Сколько времени надо, чтобы перерезать горло? Если вдруг поверить, что от огня ты уклонился а плести что-то новое тому черному было лень?
Один удар сердца. Если жертва не сопротивляется, конечно.
— Так я ведь тоже бараном на бойне не стоял…
— Ты сказал, полыхнуло. И после этого ты видел что-то в кромешной ночи?
— Нет, но…
— Нет. Так почему ты до сих пор жив?
— Да откуда мне-то знать, что у этакого выродка в голове?
— Кому кроме тебя знать? Не было ведь никакого человека в черном. И никого там кроме тебя не было.
— Господин судья, как бы я справился с одаренным? — попытался воззвать к здравому смыслу Гуннар.
Судья подался вперед.
— А откуда ты знаешь, что он одаренный?
— Так перстень же.
— Перстень… Да очень просто справился. Двинул парня камнем по затылку… Камень нашли. Связал, и начал измываться. Зачем, кстати?
— И убитый не кричал? Да со всего города бы стражники сбежались.
— Он кричал. Как очнулся, так и закричал. Стража и сбежалась.
— Я не одаренный, мне незачем. — Пропади оно все пропадом, не надо было сдаваться. — Господин судья, я уже видел такое…
В конце концов, все они одаренные, Вигдис и вовсе могла бы считаться благородной, по матери, кабы родилась в законном браке и дар не унаследовала. Их на дыбу не поволокут, подчинят разум да заставят рассказать, что и как. Палач, хоть и дорог, все дешевле, чем одаренный, достаточно сильный для того, чтобы справиться почти с любым. Самое плохое, что может с ними случиться, если никто из четверых невиновен — Руни лишится места — но своя шкура, как ни крути, дороже. Впрочем, пока он имен не называл, только про поход и ритуал…
— То есть ты хочешь сказать, что это сделал какой-то пришлый язычник во славу своих гнусных духов? И надеешься, что я поверю и тебя отпущу? А ты знаешь, что будет, когда история про язычника и жертвоприношение выплывет наружу? Полгорода за ножи схватится, пришлых резать! Или, — голос судьи стал вкрадчивым, — ты хочешь обвинить тех одаренных, что были в том походе? Кто, к слову?
Ну да, самое плохое, что может случиться с безвинными — потеря доходного места. То-то он сам сейчас ужом на сковородке вьется, пытаясь от пытки увильнуть.
— Я никого не хочу обвинять. Но и себя оговаривать не намерен.
— Не «оговаривать», а «признаваться». И от души советую сделать это по-доброму. Кто тебя нанял, чтобы так затейливо убить?
— Мне не в чем признаваться.
Интересно, сердце, колотясь, может выломать ребра и вылететь наружу? Это, пожалуй, было бы здорово. Быстро.
— Что ж, — судья повернулся в ту сторону, куда Гуннар до сих пор изо всех сил старался не смотреть. — Значит, по-хорошему не хочешь. Тогда я должен сперва рассказать тебе, что будет дальше. Может, образумишься, и палача утруждать не придется.
— Кто меня обвинил? Я требую поединка.
— Ты мог бы требовать, если бы кто-то из горожан тебя оговорил. Но я выслушал стражу, выслушал тебя, прочитал отчеты о том, что нашли на месте убийства, и сделал выводы. Взятый с поличным не может требовать поединка.
Твою ж мать…
— Раздевайте.
Гуннар рванулся — может, и разумней было бы не сопротивляться и не злить ни судью, ни палача, но умение себя защищать было вколочено в него много лет назад, вколочено намертво, до бездумия. Только те три дюжих мужика, похоже, и не таких видывали, потому что через несколько мгновений он оказался раздет, веревка от связанных за спиной рук тянулась к крюку куда-то под потолок.
— Давай еще раз. — Судья развернулся к нему, так и не поднявшись из-за стола. — Повинишься — развяжут, позволят одеться. Потом каторга. Будешь запираться — продолжим. Значит, сперва…
Сперва вздернут за связанные руки. Если этого не хватит — прицепят к ногам груз. Потом в дето пойдет кнут. Потом каленое железо. Потом, если Гуннар лишится сознания, не признавшись, снимут, вправят плечи и начнут все сначала — и так три раза. Выдержит — значит, невиновен. Только вот ни количества ударов кнута, ни продолжительность одного допроса закон не оговаривал.
