Гуннар взмолился Творцу, чтобы кто-нибудь додумался не пускать сюда Вигдис, но поздно — он понял, что она здесь, не оглядываясь, по шепоткам, тут же стихшим. Он так и не осмелился повернуться и посмотреть ей в лицо, видел только прямую спину и стиснутые кулаки с побелевшими костяшками, когда она обошла его и застыла, молча глядя на тело брата.
Потом перед ними сидел одаренный, которого местные считали ответственным за хорошую погоду, добрый урожай и прочие блага, посылаемые духами — в Творца они не верили — и ровным бесстрастным голосом, а иного не бывает у тех, чей разум подчинен чужой воле, рассказывал, неторопливо, чтобы успевал толмач.
Когда необходима особая милость духов, взамен им отдают жертву. Нет, сам он этого никогда не делал, не было нужды, но, конечно же, знает как и какое плетение — толмач называл его по-другому, но Гуннар не запомнил — сохранит жертве сознание почти до конца, ведь духам нужна не кровь, а…
Тут Эрик не выдержал, и заявил, что этого не может быть, потому что не может быть никогда: легкие движутся вслед за грудной стенкой, а, значит, если ее вскрыть настолько сильно, человек задохнется довольно быстро… Осекся, не договорив и виновато глянув на Вигдис, та, словно не заметив, продолжала расспрашивать.
Да, духи выполнят любое желание. Почти любое. Они не отдадут тех, кого уже забрали… Еще его как-то расспрашивала влюбленная дева, нет, приворожить тоже не получилось бы, даже если бы духи не обделили ее своей милостью. Обычно так делали во время засухи или когда внезапные заморозки побивали едва проклюнувшиеся всходы. Правители перед большим походом… Обычный человек не подойдет, только отмеченный милостью духов. Лучше всего, чтобы он был средоточием всяческих достоинств, но не обязательно, если единственный отмеченный духами, кроме проводящего ритуал, будет распутником и вором, тоже подойдет. Но чем сильнее дар, тем…
* * *
Тот одаренный действительно был ни при чем, и потому деревня осталась стоять — местные даже отдали им ту, что выманила Орма за околицу или как там это называлось в тех краях.
Соседняя сгорела дотла через неделю после того, как купеческий караван двинулся дальше, а вместе с ней сгорел и тот, кто провел обряд — силен он был, очень силен, видимо, и для себя у духов милости выпросил. Еще через неделю на бесконечных дорогах сгинул и проезжий чиновник, возжелавший оказаться при дворе императора. Умер он, хоть и не сразу, но, на взгляд Гуннара, чересчур быстро — среди оставшихся четверых одаренных не нашлось никого, кто решился бы проделать с исполнителем и заказчиком то же, что они сотворили с Ормом. Хотя уже знали, как именно это сделать. Впрочем, Гуннар на их месте бы тоже не решился сотворить этакое.
Зато сейчас кто-то из четверых, видимо, дозрел. Доделать не успел, правда, спугнули, потому тот несчастный и мог кричать. И, видимо, с убийцей своим он был не слишком знаком, иначе заманили бы куда-нибудь в укромное место, а не оставили посреди города.
Если это кто-то из четверых, тогда понятно, почему сам Гуннар жив. Хотя… разделать живого человека духа хватило, а полоснуть по горлу приятеля — нет? Или ослаб из-за прерванного ритуала, а стражники спугнули? Додумать Гуннар не успел — пришли еще двое стражников и велели идти следом.
Глава 10
Судья выглядел так, словно его выдернули из постели. Может, и правда разбудили: окон не было ни в камере, ни в допросной, да и по ощущениям прошло, может, несколько часов, но не вся ночь. Плохо. Значит, Гуннара считают опасным и переполошили не только судью, не стал бы он по доброй воли из-под жениного бока вылезать. Почти наверняка будет дурное настроение срывать — а на ком его сорвать, как не на душегубе?
Гуннар едва удержался, чтобы не глянуть в сторону, где с потолка свисал крюк, а у стены стояли три дюжих мужика в кожаных фартуках. Если знакомые стражники не поверили, что он ни при чем, поверит ли незнакомый — к слову, представляться он не стал, много чести — судья.
Ой, вряд ли поверит…
Начал тот, как водится, с имени и звания. Гуннар молчать не стал, чего уж тут молчать, все равно найдется, кому рассказать. Белобрысым кличут, простолюдин. Нет, не Гуннар, сын такого-то. Да, незаконнорожденный. В Белокамне два года как. Нет, вообще-то он пять лет назад в город пришел, но повезло, его степенство Колльбейн Дюжий в поход взял, вот два года только назад вернулся. Да спросите у него самого.
Как нет в городе? Ну да, купец, дело такое, сегодня здесь, завтра за тридевять земель. Кто еще что сказать может? Хозяйка, что в дом пустила, само собой. Да что вы, господин судья, она же мне в матери годится. Кто еще? Эрик, которого Лекарем прозвали. Одаренный, у него еще лечебница в наемничьем квартале. Ингрид Молчунья, там же найти можно. Что это у него одни одаренные в приятелях? Да так уж вышло, как в том походе сошлись так и… Еще Бьёрн, который «Шибеницу» держит. Сброд? Так и он сам не благородный, куда уж ему.
Говорить ли про Руни или оставить козырем в рукаве? Станет ли судья осторожничать, или, наоборот, решит, что надо преподать должный урок по всей строгости, дабы не считал, будто дозволено больше, чем другим? Не ладили судьи со стражей, и те, и другие полагали, что только они настоящим делом заняты, а прочие так…
Что на улице посреди ночи делал? Бессонница одолела, прогуляться решил. Конечно, знает, что после заката добропорядочным горожанам пристало дома сидеть, а если не спится — молиться Творцу, чтобы послал покой да добрые сны. Непременно и в казну пожертвует, и в церковь сходит, да вот завтра же и… — он изобразил на лице самое честное и безмозглое выражение, на которое был способен.
Ну, повязали за то, что по улице ночью гулял, так ведь утро же, можно и отпустить? Нет? Еще не утро? Вот ведь работа у господина судьи, ни днем, ни ночью… Отмычки? Ну, если у него забрали, значит, его, чего ж тут отпираться. Да ключ от дома потерял, а, может, и не потерял, сунул куда-то. Голова совсем никуда не годится, даром, что молодой еще, так, почитай, сколько раз по ней попадало… Впрочем, голова ему особо и незачем, на кого наниматель укажет, того и рубить, а думать — не его дело.
Казаться недалеким, но не раздражать глупостью, соглашаться, но не угодничать, и тянуть, тянуть время. Повезло, что судья начал с разговоров — некоторые, по слухам, сразу на дыбу, мол, чего время тратить и отговорки слушать, вздернуть, да кнутом, мигом все честные становятся и попусту языком не мелют.
Замок сменить — оно конечно, только это ж мастеру платить, и сам замок, пожалуй, что не меньше золотого, этакие деньжищи. Да и хозяйку беспокоить не хочется, добрейшей души женщина, и все так близко к сердцу принимает. Вот, давеча…
На меч деньги есть, на дублет тонкой шерсти есть, а на замок — нет? Помилуйте, так меч его кормит, и одет он должен быть достойно, кто ж оборванца наймет? А золото — сегодня есть, а завтра с друзьями посидели как следует — и нет его. Жизнь наемничья, она такая, не знаешь, когда голову сложишь, так к чему копить, к Творцу тяжелый кошель не возьмешь…
Нет, похоже, пытки все же не миновать. Если судью выдернули ночью из постели, значит, тот мертвец или чей-то добрый знакомец — что ж его, балбеса этакого, в «Шибеницу» занесло? — или слух уже до кого-то важного дошел, слухи да сплетни быстрее ветра летают, не разбирая ни дня, ни ночи. Значит, судье надо будет показать, что не зря его город кормит. Плохо. Но все же пока получается — лучше чесать языком, чем висеть на дыбе.
Ну да, шел по улицам куда глаза глядят, воздухом дышал, на луну таращился, о девке своей думал. Норовистая, зараза, но ведь есть своя прелесть в том, чтобы норовистую кобылку объездить, верно? Вот была бы она под боком, никуда бы не пошел. А что, господин судья тоже мужчина ведь. Ну незачем, так незачем… Грешен, да, ох, грешен.
Каким путем шел? Ну вот так и этак…
