– Ах, но он так и сделал, Огаста. Он послал телеграмму, а мистер Кантрелл доставил ее. Она адресована мне и Тамарис, значит, нас двоих она и касается. Вас он не упомянул, потому что знал, что у вас есть свои дела, которыми вам нужно заняться.
При всей моей нелюбви к миссис Дивз, я не могла не восхититься, как быстро она приспособилась к ситуации. Возможно, она еще не осознала враждебности, крывшейся за вежливостью Викторины. Но она справилась с собой так быстро, что я подумала: на такое способен только тот, кому не привыкать к превратностям фортуны.
Однако она оставила за собой последнее слово, потребовав, чтобы мистер Кантрелл сопровождал ее хотя бы до дамской гостиной внизу, и у него не было предлога отказаться. Тереза накинула плащ ей на плечи, подала ей веер и вечернюю шаль. Затем, не обращая на нас внимания, горничная прошествовала обратно в комнату своей хозяйки и захлопнула дверь в тот момент, когда входная дверь грохнула за миссис Дивз и мистером Кантреллом.
Викторина разразилась каскадом смеха.
– Как она разозлилась, наша Огаста! Вы заметили, она изо всех сил старалась это скрыть? Она хотела поехать с нами, как будто она уже напялила кольцо Алена на один из своих толстых пальцев. Но она его никогда не наденет… никогда!
Она снова засмеялась, но на сей раз по-иному: не беззаботным смехом юной девушки, низвергающей авторитеты, скорее уж в этом смехе слышалась злоба. Затем она резко сменила тему.
– А что вы думаете, Тамарис, об этом чопорном мистере Кантрелле? Никогда не поверю, чтобы он хотя бы пробовал шоколад прежде. Но он был слишком вежлив, чтобы морщиться. Я считаю, он очень похож на большого медведя, ходящего на задних лапах. Когда мой брат говорит: «Ап! Сделай это, сделай то!» – он подчиняется. – Голос ее вдруг упал. Потом она вернулась к своему детскому тону. – Тамарис, не делайте такого лица. – Она так изобразила оскорбленную чопорность, что я против воли улыбнулась. – Вы думаете, что я говорю невозможные вещи, которые для jeune fille, для одной из ваших «законченных» юных леди, просто недопустимы. Но я – это я, Викторина. Я не могу быть обструганной и отшлифованной, не могу позволить двигать себя туда-сюда, не могу быть образцовой юной леди. Я могу быть только собой. – Такой серьезной интонации я прежде у нее не слышала. – Я должна быть собой!
Она поставила чашку с такой силой, что фарфор резко клацнул о серебряный поднос. Затем она подошла к окну.
– Полнолуние… сегодня должно быть полнолуние. Но я ничего не могу увидеть сквозь этот удушающий туман! Думаю, я никогда не полюблю этот город. Ее напряженный тон меня озадачил.
– Завтра вы его покинете, – напомнила я.
Викторина являла собой загадку, усложнявшуюся с каждым часом нашего знакомства. Временами она напоминала мне девочек, которых я учила, хотя она была свободна, от глупости, свойственной большинству из них. Но порой она превращалась в совершенно другую личность, которая ставила меня в затруднительное положение.
Однако, ее радовала мысль, что здешнее общество мобильно и не воздвигает слишком высокие барьеры. Здешним критерием были те, кто прибыл сюда в сороковые-пятидесятые годы – «отцы-основатели»… если они преуспели. Недостаток женщин в этот период послужил причиной некоторых странных мезальянсов, которые были бы невозможны на Востоке. Здесь были женщины, носившие слишком много бриллиантов, ездившие в слишком роскошных экипажах, и у которых были низменные – чтобы не выразиться сильнее – периоды в жизни.
Богатство, которое они выставляли напоказ, зачастую оказывалось эфемерным. Шахта – источник богатства – могла иссякнуть, да и другие случайности съедали имущество иного миллионера за месяцы или недели. Итак, здесь было общество, где наличие – и сохранение – денег служило эталоном.
Викторина пришла из другого круга, из общества (даже если бы оно могло считаться не вполне респектабельным по американским стандартам), бывшего столь же старым, сколь и упадочным. Она была иной, но здесь это не имело особого значения, и она могла уверенно идти вперед, но могла по незнанию новой обстановки и попасть в беду. Моей обязанностью было следить, чтобы ничего такого не случилось, хотя я чувствовала, что мне самой не помешало бы выправить направление по компасу.
– Прикажите подавать обед, Тамарис, – она отошла от окна. – Этот туман… он прямо давит на стекла. Амели! – На ее зов явилась горничная. – Зажги, пожалуйста, лампы, все лампы. Я не люблю туман.
Я проследила, чтобы нам не подавали шампанского. То, что это вино Викторина считала неотъемлемой частью каждой трапезы, значения не имело. Она улыбнулась, когда мы сели за стол.
– Без шампанского? Но, Тамарис, в Сан-Франциско все его пьют. Однако… – она слегка коснулась моей руки кончиками пальцев, – сегодня вечером я буду хорошей. А вы, Тамарис, в своей школе всегда были такой строгой и суровой? Расскажите мне о школе, и как вы раньше жили на корабле.
Викторина делала такие забавные комментарии и выказывала такое дружелюбие, что я поняла: вдалеке от миссис Дивз мы, скорее всего, подружимся. И я загнала все свои тревоги на дно сознания, надеясь, что они вызваны моей мнительностью.
Моя собеседница рано ушла спать, и я вернулась в собственную комнату, взяв с собой несколько журналов, поскольку спать мне не хотелось. «Викторина права, – подумала я, глянув в окно. – Туман давит на стекла, словно какое-то чудовище, рвущееся внутрь». Это кошмарное сравнение заставило меня вздрогнуть, и я опустила портьеру.
Этот плотный туман, похоже, глушил звуки. В моей спальне тишину нарушало только тиканье часов. И тишина эта – тяжелая, давящая, удушающая разгоняла мои мысли по темным углам.
Я мечтала о сне, который не приходил, читая слова, которых не понимала. Постепенно я осознала, что прислушиваюсь, хотя и не знала к чему. Наконец, я отложила журналы и встала, несколько озадаченная. Я слышала о втором зрении, и в эту ночь я чувствовала, будто стою на обрыве над темным глубоким омутом, куда некая невидимая, необъяснимая и грозная сила стремится меня столкнуть.
Пока я приводила нервы в порядок и обуздывала свое воображение, раздался звук – глуше, чем ровное тиканье часов, – в гостиной осторожно прикрыли дверь.
Моя собственная дверь оставалась слегка приоткрытой, иначе я бы этого не услышала. Теперь я еще приоткрыла ее, так, чтобы можно было разглядеть небольшую часть гостиной. У двери в холл, держась за ручку, стояла фигура в длинном плаще-дождевике. Это не могла быть Тереза – та много выше; а миссис Дивз, я была уверена, еще не вернулась.
