Произнеся последние слова с должным почтением и даже нажимом, оптио поманил рукой кого-то незримого из сумрака. Явились слуги, переместили загромождающие каюту устройства к дальней стене и установили у самого окна стол, положили женщину ближе к свету, скудно сочащемуся сквозь окна. Принесли еще один стол, емкости с горячей водой, ткань, крепкое вино.
- Мы оставляем тебя до заката здесь, трудись и моли Дарующего о чуде, - тихо молвил оптио.
Отвернулся и удалился. Скрипнула едва слышно дверь, звякнула в проушинах тяжелая окованная железом перекладина, запирающая накрепко каюту. Рёйм без сил опустился прямо на пол и обхватил голову руками. Как можно оперировать в темноте? Как работать инструментом, не прокалив его на огне? Как обходиться без помощника, хотя бы одного? Врач горько усмехнулся. Пока что он уверен лишь в одном. За ним не наблюдают. На чем бы ни основывался запрет на использование огня, он пошел во вред самим оптио. Их умение читать по губам общеизвестно, как и привычка следить издали, не выдавая себя. Простая логика позволяет сделать вывод: ему обязаны были выделить помощника-наблюдателя, не оставляя врача наедине с жертвой... Почему же исполнили просьбу и удалились?
Самое глупое и все же полностью непротиворечивое заключение: полумертвую женщину считают очень и очень опасной. А еще способной - вон как он осмелел в безосновательных предположениях! - ощущать присутствие верных чад ордена... Врач понадобился для лечения потому, что он - иной, и потому, что от его действий есть обычно польза. Но что первично, какой мотив главный? И, вот новый вопрос: в чем может состоять ужасающая ересь, приписываемая умирающей? Если бы таковая не содержала зерна пользы для ордена, женщину бы просто убили. Значит, это ересь, из которой можно извлечь благо? Рёйм усмехнулся, покачал головой, поднялся, опираясь на стол и осмотрел тело более внимательно, приводя руки к должной чистоте и прикидывая, как бы поудобнее разложить инструменты, нитки, ткани...
Женщину можно было бы счесть голой, если бы тело не покрывала мерзко пахнущая шкура, недавно снятая с оленя, пропитанная кровью и задубевшая. Она плотно обтягивала спину жертвы, живот и бедра. И была укреплена веревками и ремнями. Даже во время пыток эти ремни не снимали и не ослабляли. Рёйм недоуменно хмыкнул, добыл со дна саквояжа нож и срезал веревки. Содрал шкуру, брезгливо морщась и стараясь по возможности не причинять новой боли умирающей, а также не пачкать собственной одежды. Отнес шкуру подальше и бросил в угол. Придвинул к телу женщины бадью с водой и взялся протирать кожу, удаляя грязь и кровь. И хмурясь все более. Женщина была молода и наделена необычной, редкостной красотой и соразмерностью тела. Таких замечают с первого взгляда и уже не забывают. Тем более - довольно светлая кожа и этот узкий прямой нос настоящей сакрийки, почти классические черты... Её не получалось даже в мыслях именовать 'дикаркой', отстраняясь от своего достаточно грязного дела, исполняемого по указанию мучителей несчастной.
Когда оказались удалены сгустки крови, раны женщины уже не выглядели безнадежными, а кожа - мертвенно-серой. Рёйм снова склонился к лицу, оттянул веко, намереваясь проверить зрачок... и вздрогнул. Женщина была если и не в полном сознании, то в некоем подобии бреда. Пульс неупорядоченный, настигающий... Это ничуть не соответствовало прежним наблюдениям и даже здравому смыслу. Ставило под сомнения необходимость и собственно план операции, отменяло данный сгоряча неблагоприятный прогноз её исхода.
- Ашха... аа-х.
Если бы он обладал опытом оптио, смог бы куда точнее разобрать этот намек на шепот, послышавшийся в выдохе. Очевидно, женщина говорила, а точнее, бредила, на родном языке. И, что вполне логично, просила воды. Похожее слово в наречии гор есть, и условия соответствуют. Хотя более точный смысл слова 'асхи', как указано в словаре, составленном самим Рёймом еще до начала прямой войны - 'дождь, затяжной и непрерывный, а так же и пребывание под оным и созерцание оного'. В примитивных языках зачастую смысл короткого сочетания звуков избыточен и многозначен, не уточнен и изменчив в силу малого запаса слов, несформированности правил употребления...
И все же 'пить' или 'дождь'? Рёйм недоуменно глянул на окно. Вон он - асхи во всей красе, лупит в стекло так, словно рвется в каюту. Сильнее прежнего старается, да и ветер сменился, прежде дождь бился в его окно, а теперь хлещет струями по иному борту, левому... Осознавая всю бессмысленность своих действий, врач медленно нащупал задвижку, откинул и с трудом поднял к потолку тяжелую, открывающуюся вверх раму, закрепил на два крюка. Если несчастная хочет созерцать непогоду, уж в этом желании, по сути последнем, ей никак нельзя отказать.
Дождь обрушился на стол, победно щелкая по древесине столешницы и мягко беззвучно гладя струйками кожу больной. Рёйм хмыкнул: этого ему не простят, пожалуй. Уже натекла изрядная лужа на полу, неоспоримый след действий, разрешения на которые оптио не давали. Хотя решетки на окне такие - только дождю они и не помеха, зато всех прочих удерживают надежно.
Отрешившись от невеселых раздумий, врач накинул на тело лежащей ткань, определив для себя первичной задачей обработку раны возле шеи. Снова перебрал инструменты, щурясь и не желая соглашаться с тем, что утверждали его собственные глаза. Если бы сейчас ткань мира с треском разошлась и в прореху просунулась рука с полной чашей света, он бы охотнее признал происходящее. Обыкновенный бред на почве переутомления, он почти не спит третьи сутки, устраивая очистку нижней палубы и трюма. У него у самого пульс далек от ровности и не имеет должного наполнения... Только бреда нет, он осознает себя совершенно внятно. И все же этот настойчивый ливень размывает и превращает в ничто незыблемые убеждения и единственную его настоящую веру в учение первого и лучшего из настоящих врачей древности.
Раны не могут закрываться самопроизвольно. Пульс не может меняться так стремительно и недостоверно. Симптомы предсмертной агонии не способны исчезать без приложения малейших усилий. Когда он впервые увидел женщину, ей уже не помогла бы - да простит ментор за очередное богохульство - и полная чаша света.
Веки дрогнули, медленно приоткрылись, позволяя увидеть осознанный взгляд крупных, очень темных глаз, даже в сумерках таящих глубинную синеву. Женщина попыталась повернуть голову, жалобно вздохнула, отмечая боль и бессилие. И стала глядеть на него, темную фигуру в темной каюте, искоса, не делая новых попыток сместиться. Взгляд её был - нелепо признавать подобное - куда тяжелее и физически ощутимее, чем угроза мутных глазок ментора.
