Над поляной пронесся порыв легкого ветерка, будоража траву и шевеля ветки окружающих их деревьев. Эрагон несколько секунд смотрел на волнующуюся траву, потом вдруг спросил:
— Моя мать была хорошим человеком?
— Не могу сказать этого со всей определенностью. У нее была очень сложная жизнь, Эрагон. Было бы глупо и даже дерзко с моей стороны, если бы я решился судить человека, о котором так мало знаю.
— Но мне это знать необходимо! — Эрагон стиснул руки, до боли переплетя пальцы. — Когда я спросил Брома, знал ли он ее, он ответил, что это была гордая и благородная женщина, что она всегда помогала бедным и тем, кому повезло меньше, чем ей. Но как такое могло быть? Как добрая женщина могла быть одновременно Черной Рукой? Джоад рассказывал мне кое-что — о, это были страшные, ужасные истории! — о том, что она творила, когда служила Морзану…
Стало быть, она злодейка? Стало быть, ей было наплевать, кто правит Империей, Гальбаторикс или еще кто-то? Но самое главное — почему она пошла за Морзаном? Оромис помолчал, прежде чем ответить.
— Любовь может оказаться страшным проклятием, Эрагон. Она может заставить человека закрыть глаза на самые ужасные недостатки возлюбленного. Вряд ли твоя мать до конца понимала истинную суть черной души Морзана, когда покидала вместе с ним Карвахолл. А когда все-таки поняла, он попросту не позволил ей жить по-своему, не слушаясь его приказаний. Она стала его рабыней во всем, сохранив разве что свое истинное имя. И, лишь сумев полностью изменить себя, а потом и переменив свое имя, она сумела вырваться из той ловушки, в которую невольно угодила.
— Но Джоад говорил, что ей нравилось то, что она делала, будучи Черной Рукой!
Во взгляде Оромиса скользнула тень презрения.
— Рассказы о чьих-то былых жестокостях частенько грешат преувеличениями и искажениями. Об этом никогда не следует забывать. Никто, кроме твоей матери, в точности не знает, что именно она сделала, как не знает, и почему она это сделала, и что при этом чувствовала, а самой Селены, увы, уже нет в живых, и она ничего не сможет ни рассказать, ни объяснить.
— Так кому же мне верить? — в отчаянии спросил Эрагон. — Брому или Джоаду?
— Когда ты спрашивал Брома о матери, он поведал тебе о тех ее качествах, которые считал самыми важными. И я бы посоветовал тебе доверять именно его мнению. Впрочем, если это все же не снимает некоторых твоих подозрений, помни вот что: какие бы преступления она ни совершила, когда служила Морзану и была его Черной Рукой, она в итоге все же перешла на сторону варденов и была готова на любые, самые чрезвычайные меры, только чтобы защитить тебя. Помни об этом и, право, не стоит терзать себя излишними раздумьями о том, каков был ее истинный характер.
Мимо Эрагона пролетел паучок, уцепившийся за подгоняемый ветерком обрывок паутины; он то взмывал ввысь, то почти опускался на землю, а потом и вовсе исчез из поля зрения.
— Когда мы в первый раз были в Тронжхайме, — задумчиво сказал Эрагон, — одна предсказательница по имени Анжела говорила мне, что над Бромом тяготело проклятие, из-за которого все его дела кончались неудачей. Единственное, что ему удалось, — это победить Морзана.
Оромис чуть наклонил голову в знак согласия:
— Да, можно думать и так. Но можно и по-другому: на самом деле Брому удалось решить многие весьма важные и трудные задачи. Зависит от того, как вообще смотришь на мир. Слова предсказательниц редко удается понять до конца. Я на собственном опыте знаю, что их предсказания никогда не дают душе полного покоя. Если хочешь быть счастливым, Эрагон, не думай о том, что еще только должно случиться в будущем, как и о том, что вообще не в твоей власти. Думай лучше о настоящем, о том, что ты сам в состоянии изменить.
И вдруг Эрагона осенило.
— А Благден! — воскликнул он. — Белый ворон королевы Имиладрис! Он ведь тоже знает о Броме, не так ли?
Оромис удивленно приподнял бровь:
— Вот как? Я с ним никогда об этом не говорил. Нет, это ненадежное существо, не стоит ему верить.
— В день, когда мы с Сапфирой вылетели на Пылающие Равнины, он загадал мне загадку… Я точно не помню, но он говорил что-то о том, что один из двух кажется одним, а на самом деле он — это сразу двое… Думаю, он намекал на то, что мы с Муртагом имеем только одного общего родителя.
— Вполне возможно, — сказал Оромис. — Благден был здесь, в Эллесмере, когда Бром рассказывал мне о тебе. Я бы не удивился, узнав, что этот остроклювый воришка торчал рядом, спрятавшись на дереве, и подслушивал. Есть у него такая гадкая привычка. Но может также оказаться, что эта загадка — результат его очередного приступа ясновидения.
Тут Глаэдр зашевелился, потянулся, и Оромис, оглянувшись на своего золотистого дракона, изящным движением поднялся из-за стола и сказал:
— Фрукты, орехи и хлеб — это, конечно, вкусная еда, но после вашего перелета вам нужно кое-что поосновательнее. У меня почти готов суп, он стоит на плите. Нет-нет, не вставай, я сам все сюда принесу.
Неслышно ступая по мягкой траве, Оромис исчез в своей крытой корой хижине, и резная дверь сама закрылась за ним. Глаэдр только фыркнул и, снова закрыв глаза, погрузился в дремоту.
И воцарилась тишина, если не считать шороха ветвей, раскачиваемых ветром.
Эрагон еще несколько минут посидел за круглым столом, потом встал и подошел к самому краю утеса, глядя вниз, на перекатывающиеся волнами кроны деревьев. Носком сапога он столкнул вниз камешек и долго смотрел, как он, отскакивая от стен утеса, падает все ниже и ниже, пока совсем не исчез из виду, провалившись в заросли.
Сзади хрустнула ветка, и Эрагон увидел, что к нему подошла Сапфира. Она уселась рядом, и по траве сразу заскользили многочисленные солнечные зайчики, отраженные ее синей чешуей. Сапфира тоже некоторое время молча смотрела вниз, потом спросила:
«Ты на меня злишься?»
«Нет. Конечно же нет! Я прекрасно понимаю, что ты не могла нарушить данную тобой клятву. Просто очень жаль, что Бром сам мне всего этого не рассказал. Жаль, что он счел необходимым скрыть от меня правду».
Сапфира повернула к нему голову:
«И что ты теперь чувствуешь?»
«Ты это знаешь не хуже меня».
«Еще совсем недавно это действительно было так. Но прошло всего несколько минут, и теперь все иначе. Ты словно весь замер внутри, и заглядывать в твои мысли сейчас — все равно что в озеро, такое глубокое, что не видно дна. Что у тебя сейчас творится в душе, маленький брат? Гнев там. Или счастье? Или ты вообще ничего не чувствуешь? Или просто не хочешь делиться своими ощущениями?»
